Кепчонка фальшивой кожи, ночной адресок в руке —
Дрожит человек прохожий в замызганном пиджачке.
О чем ты шумишь, приятель? Кончай наводить тоску.
Я тоже всю жизнь растратил, сшибая по пятачку,
И долго ловил звезду я – единственную свою,
Печалясь и негодуя у времени на краю.
А всё умирать грешно нам – бездельникам, голытьбе,
Любителям-астрономам с паучьим гнездом в трубе.
На улице дождь, и мокрый, почти невозможный снег
Смерзается коркой блёклой. Кончается трудный век.
Кончается век огромный, уходит – не удержать.
Ему в подворотне тёмной газетным клочком лежать,
Забыть свой язык и имя, виною страдать двойной,
С ребятами слободскими хоккей обсуждать в пивной.
И я говорю: чего там кривить онемевший рот.
За первым же поворотом крылатый охотник ждёт.
И падает луч на площадь, и сердце летит за ним,
Узнав стреловидный росчерк под ордером розыскным.
И ляжет в полях пороша, и егерь выйдет на след.
Ему дорогое – дёшево, дарёному счёта нет.
И щеголь в ночной витрине, калека среди теней,
Стирает багровый иней с крахмальной груди своей.
«Иной искатель чаши с ядом…»
Иной искатель чаши с ядом
Давно метнулся и затих.
А я, смотритель поздним взглядом,
Оценщик далей золотых,
Пожалуй, только от испуга
Не верю бритве и ножу,
И ночь весёлую в подругах
По старой памяти держу.
Поют часы, стучат колёса.
Разлука, лестница, привал.
Лиловый голубь это просо
Давно уже отгоревал.
Давно в истоме заоконной,
Внизу и справа, погляди,
Томится ангел незнакомый
С открытой раною в груди.
Давно голубка ворковала
И била крыльями в стекло.
Так нелегко, и небывало,
И даже, кажется, светло.
А стук часов всё чаще, чаще,
И, может быть, в последний раз
Настоем осени горчащей
Любовь отпаивает нас.
2 сентября 1986
«Один не услышит. Другой не поймёт…»
Один не услышит. Другой не поймёт.
Имбирь да корица, рождественский снег
сулят обывателю добрый ночлег.
Не сахар, подружка, не сахар, не мёд.
Дай бог ускользнуть по безмолвному льду, два слова связать,
и добавить одно-единственное,
замерев на ходу, чтоб боль отпустила.
Не всё ли равно?
Спросонок, как провинциальный баптист,
до самой могилы не знающий, как
толкуется крик на иных языках,
я снова пущусь в бормотание, в свист,
и вздрогну. Неужто вокруг – на века —
фальшивая музыка черновика,
предпраздничный вечер, пустые труды в осколочной мгле
неурочной звезды?
Душа обветшала, и тот матерьял,
который СКАЧАТЬ