в темноте и не мог прикурить сигарету. Нет! Это не было, как в кино, когда дрожат руки или дует ветер… Это было, как в жизни. Просто не было спичек и попросить было не у кого… Сколько я стоял? Наверное, пару минут. В книге бы обязательно написали: которые показались вечностью. Да нет! Это были обычные пару минут. Не длиннее, не короче. Пару минут, которые упрямо отсчитывает безразличное время. Просто мне показалось, что в это время Время было особенно безразлично ко мне. В это время Время было. Три лица времени, три его качества… И от его равнодушия стало совсем холодно и темно. Но вот из-за угла спасительный огонек. Шел курильщик-спасатель. Он шел спасать меня. Я ринулся к нему на встречу. Готов был его расцеловать. Готов был пожертвовать своей кровью первой положительной группы… Но в этот вечер ни ей, ни равнодушному времени, ни огоньку, идущему на встречу, ни моей судьбе моя положительная первая была не нужна… Ни первая, ни вторая, ни восьмая, ни сто двадцать первая, никакая… Навстречу шел журналист. К тому моменту, когда я это понял, я уже говорил: Огоньку не найдется… И он протянул свою сигарету, знаете, вот так вот, двумя пальцами. На, мол, прикури. Я прикурил, а что ещё я мог сделать? Мог не прикурить?.. Да мог. Мог вот так просто дать ему в его журналистскую морду? Мог! Я всё мог. Но я только поблагодарил его, вот так вот рукой: Мол всё, прикурил. И он пошёл мимо меня. Нет, прошёл сквозь меня, по мне, втаптывая меня в прошлое и вытирая ноги об меня на пороге моего счастья, куда мне уже не было дороги. Я смотрел ему вслед, видел, как его огонёк свернул в её подъезд и курил одну сигарету от другой… Салем не действовал… Сигареты кончились, и вот я стою перед дверью, полночь и поют соловьи. Они поют долго. Долго. И перегорают. Их проволочно магнитное сердце не выдерживает моей любви. И тогда соловьи начинают петь у меня в скворечнике, трепыхаясь в табачном дыму. Вместе с моим сердцем. Я спускаюсь вниз. Они поют. Я смотрю на её слепые бесчувственные окна. Они поют. Я ложусь на теплый летний асфальт. Они кружат в моей голове вокруг разрывающегося крохотного сердца, которое рвется к звёздам, и поют. Я закрываю уши. Поют. И тогда я начинаю орать. Не петь, не кричать, не визжать… Орать звук «А». Первую букву великого русского алфавита. Я ору бесконечно. Беспощадно. Вечно. Страшно. И они замолкают. И замолкаю я… Потому что охрип. И, удовлетворенный этим фактом – охрип наконец то, – встаю и иду домой… Дома я ложусь и лежу. Лежу тупо, лежу так, как будто меня нет, так, как будто это лежу не я, как будто я не лежу и вообще я не здесь! А где? А нигде… я кончился вместе с пачкой Салем. Зеленая пачка, клочок которой лежит в специальном кармашке моего бумажника, которое называется сердце. А Бумажник следует чистить, иначе он перестанет помещаться… Ему будет тесно. У вас бывает такое, когда вот здесь тесно? Значит, надо чистить… А утром позвонила она. Хотя как я понял, что утро, если я не спал, если я кончился? Наверное, потому что позвонила она. «Сегодня
СКАЧАТЬ
