«У времени на дне»: эстетика и поэтика прозы Варлама Шаламова. Л. В. Жаравина

Чтение книги онлайн.

СКАЧАТЬ простого переписчика: авторство не что иное, как «хрупкое равновесие, связанное с письмом рукой для глаза» (с. 219). Более того, развивает свою мысль Деррида: «Изначальное отсутствие субъекта письма означает также отсутствие вещи или референта» (с. 197). Отсюда вытекают и другие качества письменной речи: письмо «лишено сострадания» (с. 331); будучи только информативным, «оно не отвечает никакому желанию» (с. 507), «оно – представляющее, в чистом виде, без представляемого» (с. 507), ничего не подразумевающее, кроме самого себя и т. п.

      Главная опасность подобного рода рассуждений заключается, конечно, не в апологии письма, не в его расширенном понимании, даже не столько в механической семиотизации творческого акта, сколько в его деперсонализации и дегуманизации¹¹. «Не является ли тот лишенный сострадания порядок, в который мы вступаем <…> всего лишь порядком письма?» – риторически вопрошает философ. И отвечает на него как будто диалектически: «И да и нет» (с. 331). Однако это видимость диалектики. Грамма, декларирует Деррида, предполагает информационное поле как «вместилище небытия», некое постчеловеческое бытие.

      Думается, что Шаламов, лишенный возможности что-либо знать о новейших тенденциях западноевропейской философии (тем более о грамматологии), чутко уловил основную линию: перерождение антропоцентризма европейской (включая и отечественную) культуры в свою противоположность, следствием чего явились печи Освенцима и лагеря Колымы как наиболее жестокие и наглядные формы проявления тотальной дегуманизации. Именно поэтому духовно-освободительный смысл шаламовского творчества далеко выходит за рамки политического противостояния системе и имеет, как отмечалось, высшее метафизическое измерение, включающее в качестве важнейших составляющих культурологический, философский и религиозный аспекты.

      Буква у Шаламова – чаще всего «знак» беды. Не только арестантская статья со зловещей аббревиатурой, расстрельный приговор, подписанный прокурором, или письменный приказ начальства о назначении «одиночного замера» символизируют беспредельную власть «грозного алфавита», но и пришедшая от родных весть, которая часто оказывалась роковой. Не случайно лаборант Серафим, герой одноименного рассказа, еще на воле воспринимал любое письмо с казенным штампом или «отбитую» телеграмму как извещение «о событии трагическом: похоронах, смерти, тяжелой болезни…» (1, 149). В лагере предчувствия оправдались: письмо, пришедшее «с того, незабытого еще света» (1, 149), в котором жена писала о разводе, побудило героя к самоубийству. Несомненно, так же убило бы старого Адама Фризоргера письменное заявление об отречении от отца горячо любимой дочери («Апостол Павел»). Сползшая вследствие типичной северной болезни с руки писателя кожа («перчатка») – не просто проявление пеллагры или знак присутствия на Колыме. Это след (если употребить популярный у грамматологов термин в их же смысле), т. е. априори записанное письмо. Только письмо кровоточащее, свидетельствующее о пребывании СКАЧАТЬ