«Мужество», «Живой снег», «Чашка»), то человеком, имеющим двойника («Третий сон», «Rag Tiger»). Лики действующего персонажа А.В. Иличевского продиктованы наблюдениями над жизнью через противопоставление стабильности неустойчивости, порядка хаосу, семьи обществу. Эстетически ценным для автора оказывается мир «героя-маргинала», не только ведущего непривычный образ жизни, но и парадоксально рассуждающего о сути мироздания: «Если ветрено, море похоже на дряблую кожу щеки старухи, которую трогает ветер и свет немыслимых взгляду странствий, в которые когда-то – когда была молодой – ее отправился муж. И парус идет лабиринтом…» (62). Герой ощущает свою сопричастность миру через предельную включенность в «со-бытие» как форму другой жизни. Подобно романтикам первой половины XIX века, А.В. Иличевский, исследуя движения души человека, резкими штрихами рисует его микрокосм как деформированную «точку пересечения идеального и бытового» (314). Психологические нюансировки образа героя поддержаны мотивом двойничества, выступающего в роли символического обобщения: «Сегодня под утро мне снилась погоня, где я был преследователем», «Этот старик – я сам. Тогда мне было лет восемьдесят», «Я заглянул и отпрянул: в меня всматривалось мое падение» (79). Инвариантные мотивы безумия, спасения и смерти проходят через всю книгу, получая целостное выражение в отдельных рассказах, например, «Самсон и Длила», становящихся их библейской иллюстрацией и объясняющих название сборника «Ослиная челюсть». Реинтерпретация и смешение канонического и нетрадиционного оборачиваются продуктивным метаприемом автора, позволяющим передать движение плоти и духа. Деконструкция онирической, любовной и космогонической тем исключает «поверхностное» описание семантического пространства рассказа («Угол Страстного и Петровки», «Пища океана», «Девушка с письмом»). Авторская несосредоточенность на формульности интерпретации традиционных топосов и образов придает каждой миниатюре метатекстовый статус, связанный с утопическими построениями. Рассказу «Воронеж» автор предпослал эпиграф «Крепка, как смерть, любовь. Царь Соломон», раскрывающий масштаб встречающихся в тексте метафор («полость пробоя», «землепашец»), вызванных ощущением любви как не-физической сущности жизни, о чем в свое время заявлял один из первых немецких романтиков Ф. Шлегель. Противоречивость человеческого сознания превращает видимую действительность в нечто неподвластное рациональной интерпретации.
«Элегия случая». Древнегреческой философской элегии (основоположник Ксенофан) как стихотворной форме принадлежит мысль о происхождении мира, о природе вещей, как отмечает Л.Г. Фризман[33]. Для познания вселенной поэт избирает аналитический подход, связанный с особым интересом к сфере переживания и созерцательному опыту. Расцвет римской элегии в I в. до н. э. (Катулл, его последователи Тибулл, Проперций) исследователь связывает с тенденцией к снижению общественной активности, возникновению необходимости обрести внутреннюю
СКАЧАТЬ
<p>33</p>
Фризман Л.Г. Глава 1. «Песня грустного содержания» [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.dark.poetry.com.ua
