В скрещенье лучей. Очерки французской поэзии XIX–XX веков. Самарий Израилевич Великовский

Чтение книги онлайн.

      Толкаясь и хрипя, зобами потрясая,

      И дикой радости полны их голоса.

      А он, хромающий, взбирается по скалам

      И, выводок покрыв своим крылом усталым, –

      Мечтательный рыбак, – глядит на небеса.

      По капле кровь течет из раны растравленной.

      Напрасно он нырял во глубине морской –

      И океан был пуст, и тих был берег сонный.

      Лишь сердце принести он мог птенцам домой.

      Угрюм и молчалив, среди камней холодных,

      Он, плотью собственной кормя детей голодных,

      Сгорает от любви, удерживая стон.

      Терзает клювом грудь, закрыв глаза устало

      На смертном пиршестве, в крови слабея алой,

      Любовью, нежностью и страхом опьянен.

      И вот, лишенный сил великим тем страданьем,

      Медлительным своим измучен умираньем

      И зная, что теперь не быть ему живым,

      Он, крылья распахнув, отчаяньем томим,

      Терзая клювом грудь, в безмолвие ночное

      Такой звенящий крик шлет по глухим пескам,

      Что птицы с берега взлетают быстрым роем

      И путник, медленно бредущий над прибоем,

      Почуяв чью-то смерть, взывает к небесам.

      Вот назначение всех избранных поэтов!

      О счастье петь другим, теряя кровь из ран,

      И на пирах людских, средь музыки и света,

      Их участь – умирать, как этот пеликан!

      В «Декабрьской ночи», как бы проясняя, что все эти свидания не что иное, как встречи с самим собой, собеседником Мюссе оказывается призрак, сопутствующий ему, словно тень, от колыбели до могилы: собственное одиночество.

      Искренность Мюссе и здесь не лишена налета умиленно-растроганного самолюбования. И тем не менее на этих очных ставках с пережитым (равно как и в «Лорензаччо», 1834, – самой «шекспировской» трагедии французского театра, засвидетельствовавшей действительное знание потаенных бездн человеческой души) Мюссе нащупал запутанные болевые узлы внутренне расколотой личности[14], облегчив доступ к ним тем, кто впоследствии отзывался о нем, подобно Бодлеру, с уничижительной предвзятостью.

      Рядом с Мюссе весьма на него непохожий Теофиль Готье (1811–1872) как бы описал ту же кривую в обратном на правлении: от крайней разочарованности к безмятежному жизнеприятию. Но и у излечившегося в конце концов от «мировой скорби» Готье потери в душевной напряженности и широте кругозора сравнительно с его наставниками из предыдущего поколения сказались столь же ощутимо.

      Первые книги жизнерадостного в быту «доброго Тео», как его звали друзья, насыщены перепевами хандры: