На меже меж Голосом и Эхом. Сборник статей в честь Татьяны Владимировны Цивьян. Отсутствует

Чтение книги онлайн.

      Погасла мало-мало.

      Седой, не куришь – там на небе?

      – Молчит.

      Себя старик не выдал,

      Не вылез из окопа.

      Запрятан в облака.

      Все равно. Нам водка, море разливанное,

      А богу – облака. Не подеремся.

      Вон бог в углу —

      И на груди другой

      В терну колючем,

      Прикованный к доске, он сделан,

      Вытравлен

      Порохом синим на коже —

      Обычай морей.

      А тот свечою курит…

      Лучше нашей – восковая!

      Да, он в углу глядит

      И курит.

      И наблюдает.

      На самоварную лучину

      Его бы расколоть!

      И мелко расщепить.

      Уголь лучшего качества![37]

      Курящие и кутящие мужики-разбойники профанируют иконописный образ, то представляя его тоже курящим, то видя в иконе одну лишь доску, которую можно пустить на лучины. Кажется, подобное развенчание божества восходит к известному антиклерикальному стихотворению Шевченко «Свiте ясний! Свiте тихий!..» (1860):

      Идея пустить икону на самоварную лучину пришла из более раннего хлебниковского опуса, где развернутая метафора предлагает читателю проследить страшную трансформацию божественного лика:

      Как и мотив курения, образ огня, еще не явно присутствовавший в «Огнивом-сечивом…», в дальнейшем творчестве Хлебникова тоже имеет два плана. С одной стороны, огонь у Хлебникова – некий бог, творящий безусловное благо. Такое понимание возможно и для нашего стихотворения, а также, например, для «Как стадо овец мирно дремлет…», <1921>, «Огневоду», «Письмо в Смоленске» (оба 1917), «Ладомир». Человек, обладающий огнем, подобен Прометею и становится в борьбе с огнем жертвой, новым богом, как, например, в «Боге XX века», <1915>. Отметим здесь попытку овладения огнем, соединенную с мотивом жертвенности и курения: