в каменной шахте. Гробовой ящик с нелепым зеркалом двигался в теснине кирпича, стали, электропроводов, увлекая к земле девушку Лилит с окаменевшим лицом. Это лицо каменело на ветру вечности, и отблески пламени на нем были неразличимы. Пламени горящих в топке вселенной минут и секунд. Точно так же в эту самую минуту, что лифт с Лилит скользит от пятого к четвертому этажу, каменели в колясках жокеи, мокли на апрельском дождичке кобылицы, изваянные из пегого мрамора и забрызганные крапом траурной грязюки, взлетевшей с еще сырых весенних дорожек. Точно так же в эту самую минуту, что стынут на ветру московского гипподрома карарские кобылицы и краснеют жокейские шапочки, лимитчица Надя Навратилова дышала глоточками свежего воздуха у форточки в адовом красильно-аппретурном цехе, а ее имя кричала напарница, которая одна не могла перетащить тяжеленную бобину с намотанным полотном. Надя слышала крик, но не могла оторваться от благословенной струйки и каменела у пыльно-грязного окна в заслоне решетки, впиваясь пьяными ноздрями в отчетливо видимую сизую струю кислородного ручья, который хлестал сквозь выбитое женщинами стекло. Яд, ад. Ядово, адово – гадово каменеют огненные буквы на стене Метрограда. В ту же самую минуту, что ползет в шахте лифт с Лилит, что пылится дождик над мраморными крупами гипподрома, что торчит у окна в цеху Навратилова, замирают на бегу и другие пассажиры из всегдашнего поезда провинциалов из точки Ад в Яд. Вот они синеют, белеют и краснеют жокейскими шапочками в чреве Третьего Рима, хрупкие флаконы юности с цианом души, фигурки коней на шахматном поле, залитые пожарной пеной апрельского солнца неразделенной любви света к камню. Не на бегу только одна Ева Ель – она спит на вечной майкиной раскладушке, конечно, на животе, одна в пустой комнатухе без штор, с наушниками кассетного магнитофона на ушах, на полу белеет раскрытая настежь книжка «Актеры французского кино», страницы раскрыты на статье о Брижит Бардо, где чьим-то красным фломастером подчеркнуты строчки о том, как режиссер Роже Вадим увидел из машины идущую балетной походкой по парижской улочке девчонку с конским хвостом на голове. Кто в юности не читал этих опасных книжек-сирен, кто не дышал до обморока гарью паленой свиной кожи с освежеванной туши… А снится Еве что-то нежно-лиловое, курчаво-райское, в желтых цветочных пятнах, пронизанное блеском свежей воды, а в головокружительной вышине, над золотистыми клубами ее парчового сна в сыром мареве облаков проступает на трехсотметровой высоте тускло-желтый шпиль МГУ с пятиконечной звездой… по нержавеющей звезде хлещут дождливые струи, пытаясь сбить комки нахохленных ворон, облепивших площадку у основания шпиля… тень падает на Евин сон, она открывает глаза, мраморные лошади срываются с места в карьер, лифт с лязгом выпускает из дверей Лилит.
Натянув алые перчатки, балетным шагом она выходит из подъезда, ее глаза закрыты, хотя бестия смотрит, никогда еще она не чувствовала себя отпавшей от мира.
