Старуха пропилила в толщи обоев ножом подобие квадрата, толстого, неровного, выгребла оттуда труху и грязь. Тяжело дыша, она выбралась из щели между кроватью и стеной, нашла в шкафу платок, любимый, штапельный, и завернула в него икону. Кряхтя ползая на карачках за кроватью, она упрятала икону в пропиленную дыру, как в карман.
Далее старуха притащила рулон обоев, оставшихся от последнего ремонта, то есть пролежавшего лет пятнадцать, оторвала от него куски и заложила и поверх платка, прежде чем заклеить вырезанное место традиционной мукой.
Когда вернулся продрогший на реке Дурак с единственной рыбкой, старуха успела кое-как навести порядок.
Спустя некоторое время она поведала ему, что приходили те самые мужики и отобрали икону. Дурак поверил, засопев забившись в угол, до темноты молча чинил свои снасти.
Но те самые мужики не приходили, и каждодневные тревожные ожидания постепенно притупились, нужда отпирать часовню отпала. А когда наступило лето, старуха сходила только посмотреть, как обкошены Дураком венцы. Далеко это, тяжело ей. Из окошка не раз она за день на нее крестилась: так поставлена была часовня, что видна была из каждого дома деревни.
Нередко засмотрится старуха в окошко, задумается, и мутные глаза ее различают заросшие травой и пучками цветов холмики могил, покосившиеся кресты, колонки со звездочками. Здесь Петр Тимофееч в кепке, в пиджаке, там брат его, тут товарка ее, Клавка, рядом племянница, кого ту только нет! Все серьезные, строгие…
– Покров сегодня, потому и пришла к вам, – сидя на скамеечке у часовни, старуха палкой ковыряла дырку в траве, еще зеленой.
Она оторвала от дырки взгляд, равнодушный, прищуренный от низкого осеннего солнца – Я уж и забыла, какие вы при жизни были, все в тумане, коли вспомню что, то вы, как на карточках с кладбища… Молчите все. А мне с кем еще разговаривать? Ну, вместе помолчим.
На небе скрипели и гоготали гуси. Они пролетали над старухиной деревней не первый день, иногда садились под вечер за рекой, с тем чтобы поутру захлопать крыльями, зашуметь, и всей стаей взмыть в небо, синее с плывущими облаками, или затянутое пеленой, и, поднявшись высоко над землей, превратиться в тонкий, едва различимый крикливый клин.
– Давеча один гусь отстал. Ой, как он кричал! Пустое небо, один летел. Где теперь? Боюсь, не долетит, ох сгинет.
В траве сделалось уже несколько дырок, прежде чем она услыхала:
– Ну, здравствуй, Евдокия Николаевна!
Старуха подняла голову: мужик, незнакомый, а с ним еще один и девка, здоровенная, толстая.
– А ты кто такой?
– Ну, начальство деревенское не узнаешь?
– А как мне его узнать, к вам в деревню только дурак ходит.
Начальствующий мужик слегка поперхнулся, но вспомнив, кто такой дурак, продолжал, – А Сашку Семенова СКАЧАТЬ