ситуации доводила меня до смеха, и я, не в силах остановиться, смеялся и смеялся, однако самому мне делалось от этого неуютно, потому что я терял контроль над собой и никак не мог обрести его снова, и мне не нравилось, что другие это видят. Собственно, смеяться я умел, эта способность у меня имелась, но в повседневной жизни, в общении, сидя за одним столом с другими людьми, я не смеялся никогда. Этот навык я утратил. Чтобы компенсировать его нехватку, я много улыбался, бывало, даже выдавливал некие похожие на смех звуки, поэтому вряд ли кто-нибудь это замечал или удивлялся. Но сам я знал: смеяться я не могу. Поэтому я, разумеется, стал обращать внимание на смех как таковой, как явление, отмечал, когда он возникает, как звучит, что он собой представляет. Люди смеются почти постоянно, говорят что-то, смеются, потом еще кто-нибудь что-то скажет, и все снова смеются. Смех сглаживает беседу или добавляет ей чего-то еще, связанного не столько с тем, о чем говорится, сколько с обстановкой, с тем, что люди вместе. Что они встретились. В такой ситуации смеются все, конечно, каждый по-своему, иногда над чем-нибудь и впрямь смешным, тогда смех длится дольше и действительно набирает силу, однако и без особой на то причины тоже смеются, просто в знак расположения или дружелюбия. Смех скрывает неуверенность, это я понимал, но смех бывает сильным и щедрым, как протянутая рука помощи. В детстве я много смеялся, но в какой-то момент перестал, может, уже лет в двенадцать; по крайней мере, мне запомнилось, как я приходил в ужас от одного фильма с Ролвом Весенлундом, он назывался «Человек, который не умел смеяться», и вероятно, впервые услышав название фильма, я осознал, что не смеюсь. С тех пор, попадая в компанию, я всегда оставался сторонним наблюдателем, потому что мне недоставало того, чем наполнены все подобные ситуации, связующего людей звена, смеха.
Но я же не угрюмец! Не нытик! Не замкнутый брюзга! Ведь я даже не застенчив и не стеснителен!
Так лишь казалось со стороны.
* * *
Я шел в академию всего в третий раз, однако все уже казалось давно знакомым, почти как дома, – и дорога туда, сперва вниз по крутому склону до Вогсбюннена, потом по Страндгатен, вдоль череды офисов и магазинов, дальше от Клостере наверх и, наконец, в узкий задний переулок; и все это вплеталось в дождевую вуаль, ниспадающую с низкого неба: и сама аудитория с книжным шкафом – с одной стороны, доской – с другой и окнами в скошенной стене – с третьей. Я вошел, поздоровался с присутствующими, снял мокрую куртку, достал из намокшего пакета листы бумаги и книгу, положил на стол, налил кофе и закурил.
– Ух и погодка… – Я покачал головой.
– Добро пожаловать в Берген, – сказал Хьетиль, отрываясь от книги.
– Что читаешь? – спросил я.
– «Другое небо». Сборник повестей Хулио Кортасара.
– Хорошие?
– Да. Но, наверное, холодноватые. – Он улыбнулся.
Я улыбнулся в ответ. На столе лежала стопка ксерокопий, я узнал собственный текст по шрифту – шрифту моей пишущей машинки – и по немногочисленным исправлениям черным фломастером. Я взял одну из них.
