к этой несчастной женщине, которая терпела все мои истерики, писательские катаклизмы, нежелание мириться с естественной действительностью которую я топтал ежедневно, вставая с кровати, переступая порог. Выходя на улицу. Как-то мы ходили по магазинам, и я зашел в книжный. Я часто это делаю, дабы проанализировать читаемый рынок. Я всегда выходил в депрессии. Это озадачивает. Это отчаяние, которое сопутствует с разложением и небольшой надеждой. Это дерьмо печатают, а меня нет? Ужас. Крах. Бессонница. А с другой стороны – с твоей прозой у тебя есть шансы. Листая эти книжки, она хохотала и была подвержена безумию, пиздец. Такое дерьмо издают? «Наши лица убирал теплый ветер». Это привязалось к ней на весь вечер. Ты ни так плох со своими вещами, говорила мне она. К ней я мог прислушаться. У нас были другие отношения. «Это дерьмо, ужасно», «Это здорово, мне нравится». Она подходила к вопросу довольно хладнокровно, но чаще мне казалось, что она меня переоценивает. «Везде эта блевотина, похоть, неужели ничего прекрасного ты не видишь в этом мире?». Мои психи против нее, когда она мне вываливала все как есть. Редактор в бахроме. Не знаю почему, может потому что и она под порывами моего давления и настойчивости подобной безмозглому ослу, понимала, что кроме как писателем, мне никем не быть. Ни врачом, ни учителем. Золотая женщина. Я ее любил, а она любила меня. «Тебя хоть читать приятно. Не всегда, но тем не менее. Похабник. Сплошь дерьмо и блевотина, а мата сколько!» Мат есть, блевотина есть, что скрывать? Все через это проходят. В голове было полно кислотных масс, мне надо было отвлечься, писать было трудно. Невыносимо. У меня не поднимались руки, извилины не играли в шахматы, чувства не крутили реверансы, а планеты не вальсировали на моей пепельнице. Я был истаскан. Депрессия меня не отпускала, бессонницей я болел довольно давно, и затяжно, человек из меня – никакой. Я терпел все ее истерики по счет моего существа, чувствовал ее любовь через стекло. Я не торопился бежать. Она хотела, чтобы я писал и жил дальше, но ей нужен был порядок. В беспорядке я могу работать, она этого не понимала. Как в катастрофах и разрушениях можно найти нить вдохновения. Хаос – моя стихия. Мы с этим смирились. Мое кресло, мой стеллаж. Книги. Мой бардак, в который она влезала, перекладывая с места на место все, что как ей казалось лежит не там, где ей угодно. Я орал на нее за это, и мы ссорились. Весь этот хлам, разбросанный по комнате я создал по своему образу и подобию. Этот бардак, вовсе не бардак, а самый настоящий хронотип, церемония. Хаос, называющийся порядком, любое изменение чужими руками в этой обители – это вторжение ко мне, копание вилами в моих кишках. Не допустимо. В своей обители я более всего уязвим.
