от отважного Марковца до не менее отчаянного чекиста причастного к убийствам последних столпов Белого движения генералов Кутепова и Миллера? Чувство вины перед обманутым большевиками народом, против которого сражался (большой террор ещё не развернулся и поэт мог ещё грезить какое-то время о всемирном царстве справедливости?). Чувство вины перед жертвами народными, с которых винтовочными и пулемётными отточиями отправлял во тьму, и будто в искупление теперь направлял туда же жертвы белой эмиграции? Но не приносило это облегчения, тем более, когда он стал понимать, в какие паучьи сети невиданной лжи попал и что необоримый водоворот измены уносил его всё глубже во тьму? И не с кем было поделиться даже дома, ибо и близких он мог тем самым подставить! Предатель не нужен был больше никому… Сердце разрывалось, и когда сообразительная старшая дочка Ася, почувствовав подпольную жизнь в доме, с детским романтизмом попросила папу включить её в игру «за всеобщую справедливость», уже начавший понимать паучье-разбойную суть режима в СССР Эфрон поторопился отправить её в Москву, что впрочем, не спасло Асю от детдома и ссылки. Страшно одиночество измены, ошибки, оказавшейся ПРЕДАТЕЛЬСТВОМ, но не выдержало раз сердце человечье и, как пишет Шенталинский, он сказал Асе, ничего не объясняя: «Ты и не представляешь, что я самый несчастный на свете человек!». Тяжелейший удар он нанёс РОВСу, предав его главу генералов Миллера и Кутепова, участвуя в его похищении и гибели от рук сталинских палачей. Эмиграция никогда ему этого не простит… Ради чего теперь имело смысл продолжать жить? Только ради семьи, жены, детей, в последней надежде, что его грязная работа оценится новой величающей себя «народной» властью, оценится, как индульгенция для его семьи по возвращении в СССР и возможно спасёт её? Возможно… возможно… возможно.. Этого мы не узнаем никогда. Он был отработан расстрелян, как опасно много знавший, любимый сын Мур погиб во фронтовой грязи во Вторую мировую бойню, любимая женщина повесилась…
Но вспоминается три фотографии на столе Виленского. На одной тонкий юный корнет, на второй окрепший и прошедший с боями молодой человек с протянутым к солнцу сыном на руках и любимой женщиной у кромки Океана, миг жизни – миг наивысшего счастья, наверное… На третьей…
– Смотрите… – Виленский подтолкнул её. Нет, это уже не тот подтянутый курсант юнкер – развинченный, без выправки, обыватель в гражданском костюме, но самое неприятное – глаза: светлые, какие-то полупьяные, будто рыбьей плёнкой прикрытые. Виленский усмехнулся своей странной улыбкой с морозной колымской искоркой из-под седых и кустистых как кедровый стланик бровей, которая у него появлялась, когда он рассказывал о самых чудовищных и абсурдных изворотах человеческих судеб.
Нет, ничего не спасёт, когда садишься играть с бесом!
