Движение литературы. Том II. И. Б. Роднянская

Чтение книги онлайн.

СКАЧАТЬ выход, в принятии на себя некой роли из заготовленного сценария: он стал ведущим поэтом «поздней тютчевской плеяды» (если позволительно перефразировать тут Давида Самойлова, причислившего себя к «поздней пушкинской плеяде»).

      В самом деле:

      Звук бестелесный, луч незримый

      мне внятны в чаще нелюдимой;

      и в сумраке безмолвном есть

      благословение и весть.

      Но думою неизреченной

      их лад, как дымкою, повит…

      Все тайны – в нас, а мир нетленный

      загадкою не дорожит.

      «Прямо-таки Тютчев!» – готовы воскликнуть вы; но погодите, одумайтесь. Здесь нет тютчевской мысли, в этом клубке невразумительностей нет мысли вообще. Где находится «мир нетленный» – в «чаще нелюдимой» или где-то над ней? А ежели в «чаще», то почему он «нетленный»? А если он полон «думою неизреченной», то отчего же «не дорожит» загадкой – разве неизреченность не загадочна? И так далее. Ясно, что имитируется внешняя оболочка мысли – с помощью почтенных звучаний, к которым заведомо чувствительны уши ценителей русского лирического любомудрия.

      Истины ради приведу образец более высокого порядка, на сей раз не совсем в «тютчевском», а скорей в «антологическом» духе Ап. Майкова или Щербины:

      Когда на западе затмилась жизнь моя,

      Искал Звезду любви в пустынном небе я

      С усталой верою, в надежде боязливой, —

      Зеркальным пламенем и вязью прихотливой

      Играло озеро; и молнией-струей

      По-над мерцающей прозрачной чешуей,

      Волной ленивою иль гладью безучастной

      Незримый свет любви и лик Звезды прекрасной,

      Глазам не явленной, – воспринят был давно:

      Сияло озеро, и вечный свет оно

      Носило бережно, и близило, и длило,

      И безглагольностью, как небеса, томило.

(«Белая ночь»)

      А теперь, возвратившись в круг философствующих романтиков, послушайте, каков у Лапшина Бенедиктов! Лучше подлинного, которому, может, так и не написать: «Что не жаждет воплотиться: / глазу радостно явиться, / звуком ухо обласкать, / ноздри запахом забавить, / кожу нежиться заставить, / мысль – в чудесное вникать! // Выдает себя иное / величавой тишиною, / искупительною тьмой / и отсутствием лукавым. / На вниманье смутным правом, / зыбкой властью надо мной! // Звук немой, глухое имя! / Им навеки быть моими / знаками торжеств моих… / благо чувствую за ними / их носителей живых!» Разве не бенедиктовская здесь дразнящая безвкусица – соседство «кожи» и «мысли»?

      Да простят мне резкость, но есть что-то беззастенчивое в эксплуатации старых гармоний – все равно как в наводнении художественного рынка поддельными Рембрандтами и Ван Дейками. Сомнительность задачи несколько извиняется пробелами в литературной культуре, искренним непониманием того, что вращивать в свой стих чужое, прежнее можно только под определенным углом преломления, сигнализируя СКАЧАТЬ