«Люксембург» и другие русские истории. Максим Осипов

Чтение книги онлайн.

СКАЧАТЬ радость, а бросил – чтобы еды было больше, чтоб работать, выполнять план. У товарищей табак на еду менял и всегда был сыт. Когда поднимался из шахты первым, воровал у охраны – картошку, яйца, хлеб. Только еду. Били, когда ловили, сильно били, каждый раз – двадцать палок. Немцы, порядок. Вся спина была черной от палок. Били, но не убили.

      – Так и не узнали, что отец ваш – еврей?

      – Пока шла кампания по выявлению – нет. В бане его прикрывали, для своих он придумал что-то.

      – Фимоз.

      – Вот-вот. Потом узнали. От наших же и узнали.

      Когда открылось, что Шац еврей, жить ему стало существенно тяжелее. Вроде как «полезный еврей» – слово на этот случай у немцев было. Норму уже выполнять приходилось – тройную. И терпел – от немцев и от своих. Но настоящих садистов в лагере было немного. Охранники тоже – обычные люди.

      – Средние, – подсказываю я.

      – Да, средние, – полковник не замечает иронии.

      Садистов немного было, не больше, чем теперь, но одна была – жена коменданта лагеря. Красивая баба, говорил отец. Туфлей любила ударить в пах. Штаны при себе снимать заставляла. Развлекалась, в общем. Доразвлекалась.

      Освобождали их американцы. Делали так: окружали лагерь и ждали, пока охрана сдастся и заключенные ее перебьют. Сутки могли ждать, двое. Выдерживали дистанцию. Обычная для американцев практика. Немцы к ним в плен хотели, но зачем им пленные немцы?

      – Что он с ней сделал? – спрашиваю.

      – Отымел. Понял? Первым.

      – А потом? Потом что? Убили?

      – Ну, наверное, – пожимает плечами. – Немцев всех перебили, вряд ли кто-нибудь спасся.

      Мы некоторое время молчим.

      – Скажите, как отец ваш потом относился к немцам?

      – Нормально. Почему «относился»? Жив отец. Злится только, что пенсию немцы не платят. Он нигде у них по документам не проходил как Шац.

      Жив отец его. И что делает? – Ничего он не делает, что ему делать? На рынок любит ходить. Бабу эту немецкую вспоминает. Раньше, пока была мать, молчал, а теперь чаще, чем о собственной жене, говорит.

      В кабинете почти темно. Мне вдруг хочется поддержать полковника, хотя бы посмотреть ему в глаза, но он сидит спиной к окну, и глаз его я не вижу. Пробую что-то сказать: про недержание аффекта, про старческую сексуальность. Принадлежность к врачебной профессии как будто дает мне право произносить ничего, в общем, не значащие слова.

      – За всю войну, – говорит полковник, – отец мой не убил ни одного человека. И если бы американцы твои освободили его как надо, по-человечески, теперь бы он немецкую бабу эту не вспоминал.

      Полковник закончил рассказ и постепенно впадает в летаргию. Наверное, надо идти?

      Спрошу напоследок:

      – А что флажки у вас на карте обозначают?

      Он вдруг широко улыбается, в полумраке видны его зубы:

      – Ничего не обозначают. Флажки и флажки. Просто так.

СКАЧАТЬ