матрасы и большие широкие окна, поэтому Самад и Арчи облюбовали это место для сна. А у Самада пробудился интерес (из-за одиночества, убеждал он себя, из-за меланхолии) к морфию в порошке, который можно было найти по всему зданию, в беспризорных кабинетах-хранилищах; яйца, припрятанные после наркоманской Пасхи. Случись Арчи пойти отлить или снова поковыряться в радио, как Самад вихрем проносился по церквушке, грабя кабинет за кабинетом, как грешник, бегающий из одной исповедальни в другую. Найдя свой пузырек греха, он торопился натереть десны или забить щепоточку в трубку, а потом лежал на прохладном терракотовом полу, вглядываясь в изысканный изгиб купола. Вся церковь была покрыта надписями. Их оставили здесь бунтовщики, триста лет назад, во время эпидемии холеры, не пожелавшие платить похоронный налог и запертые алчным помещиком в этой церкви умирать, – но прежде они успели покрыть все стены письмами к родным, стихами, призывами к вечному непокорству. На Самада эта история и в первый раз произвела впечатление, но поразила его по-настоящему лишь под действием морфина. Каждый нерв тела был возбужден, вся информация во Вселенной, все слова на стенах вышибали затычку и бежали по нему, как электричество по заземляющему проводу. Голова раскрывалась, как шезлонг. А он сидел в нем и смотрел на проносящийся мимо него мир. В тот вечер Самад немного переборщил и потому чувствовал себя особенно просветленным. Ему казалось, что его язык намазан маслом, а мир представлялся в виде гладкого мраморного яйца. Погибшие бунтовщики стали ему родными, стали братьями Панде – все мятежники были сегодня Самаду братьями, – и ему хотелось поговорить с ними, узнать их мнение об этом мире. Хватило ли им его? Хватило ли его, когда пришла смерть? Довольно ли им тысячи оставшихся после них слов?
– Скажу тебе к слову, – сказал Арчи, заглянув в глаза Самада и увидев там отражение купола. – Оставайся у меня всего пара часов, я бы не стал раскрашивать потолок.
– Скажи, – поинтересовался Самад, недовольный тем, что нарушили его приятное раздумье, – какой поступок ты бы совершил в последние часы перед смертью? Доказал бы теорему Ферма? Постиг учение Аристотеля?
– Что? Кого? Не… Я бы, знаешь… занялся любовью – с дамой, – сказал Арчи, застеснявшись собственной неискушенности. – В последний раз.
Самад захохотал.
– Скорее уж в первый.
– Ладно тебе, я серьезно.
– Хорошо. А если бы «дам» поблизости не оказалось?
– Ну всегда ведь можно, – и Арчи покраснел, как почтовый ящик, тоже решив по-своему укрепить их дружбу, – погонять колбаску, как говорят в американской армии!
– Погонять колбаску… – презрительно протянул Самад, – и это все, так? Единственное, чего тебе хочется перед тем, как соскочить с земного круга, – «погонять колбаску». Достичь оргазма.
Арчи, в чьем родном Брайтоне никто никогда, ни разу, не произносил таких слов, как «оргазм», затрясся от смущенного ржания.
