Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности. Павел Нерлер

Чтение книги онлайн.

СКАЧАТЬ Вот, например, такое стихотворение:

      Решительно. Решительно во всем –

      зачатки прозаического бреда.

      В хинкальную у Земмеля войдем –

      за чьей-то стойкой –  даже не беседа,

      А: «Выпьем за родных!» –  Столпы. Столбы.

      Чудовища… Но дым и пятна света.

      Таки начнем без помпы и пальбы

      и, право, обойдемся без сюжета.

      Прекрасная прислонена метла,

      и застит взоры юбка курдианки,

      и можно плакать и сжигать дотла

      какой-то давней лирики останки.

      Все, все о быстротечности трубит,

      но спрятаны и не мешают трубы.

      И с каплей на носу старик сопит,

      и жалко шлепают по тесту губы.

      И проза допускает без труда,

      при этом не задев правдоподобья,

      младую ведьму привести сюда,

      она вокруг посмотрит исподлобья.

      А ты чужой. Порхает карандаш.

      Какой-то тип. Невнятная описка.

      На ша́баш приглашенье, на шаба́ш –

      в кармане обнаружена записка.

       …Кого-то ждут. Накрытый стол. Вино.

      Скрип галереи. Тишина. Просветы.

      А в лирике по-прежнему темно,

      недаром к прозе тянутся поэты (с. 70–71).

      Здесь, словно пульс на локте, прослушиваются, вернее, угадываются сразу две сюжетные линии. Первая – сюжет действия – «сложна до умопомрачительности»: группа мужчин, и в их числе поэт, зашла в некую хинкальную, где поэт, вчуже попивая вино, созерцает метаморфозы общепитовского быта. Вторая линия – сюжет мысли – нанайская борьба разума и совести поэта: стыд за прозрачность своего творчества и объяснительно-оправдательная ссылка на массовость этой эвакуации поэтов из лирических темно́т (явленная в самом конце стихотворения, эта мысль заново раскручивает и освещает стих, обнажает его цоколь и фундамент).

      Чрезвычайно интересна композиция гнутых фраз, полностью совместившихся со строками, в следующем шестистишии:

      Лежит собака на газете.

      За нею темный двор ночной,

      склад угольный и дровяной.

      Блестит трамвайный путь прямой.

      Еще пожить на этом свете.

      Лежит собака на газете (с. 25).

      Первые строки (они же гнутые фразы) – нагнетают ощущение городской ночи (как, кстати, неожиданно и точно увидено самое обыденное и простое – и потому незаметное, незамечаемое – блестящая прямизна трамвайных рельс!). Здесь – приемом – обычный для Цыбулевского перевод взгляда, своего рода «сюжет глаза». И вдруг – в кромешной тьме – зарница! – «Еще пожить на этом свете»!

      И снова изначальная темнота – повтор первой строки (нейтральная к свету при первом своем появлении, она уже насквозь «ночная» при втором). И мы еще раз читаем стих, и видим, что он построен кольцом – первая и последняя строки, повторяясь, смыкаются. Но это снова не удовлетворяет, не объясняет нам стихи, и мы вновь перечитываем СКАЧАТЬ