Да, он не принимал участия ни в каких мероприятиях после того, как выступил с резкой речью в круглом конференц-зале Академии (где собрались как представители власти, так и оппозиции) и гневно, раздраженно покинул переполненный зал; всевозможные телеграммы, письма и приглашения, которые он получал с разных адресов, пылились в нижнем ящике его старого письменного стола – он не принял ни одно из них.
– Не иди, mon cher,[13] если не хочешь, не иди…
…Снова задумался о том, как долго шел дождь в «Сто лет одиночества»: не неделю, и не месяц; должно быть не меньше года, но, сколько именно?! – он не мог вспомнить. Книга стояла на полке, ему иногда хотелось пойти и взять ее, однако ноги не слушались…
Он помнил, как Аурелиано Второй годы спустя вспомнил на смертном одре тот дождливый летний день, когда взглянул на своего новорожденного первенца, но главный вопрос – сколько лил никак непрекрашаюшайся дождь в романе – оставался без ответа.
Проклятье! Разве и ему надо сидеть и ждать того дня и как Аурелиано Второй вспомнить лишь на смертном одре то, что забыл?! Сколько же времени шел этот проклятый дождь?!
Какой же он всё-таки упрямец: не вставал, не поднялся с места, надеясь вспомнить, как это иногда бывает, неожиданно.
На самом деле, в этом и было удовольствие – когда на ум внезапно приходит забытое слово, чувствуешь себя так, будто нашел то, что искал целую вечность. Это как, заблудившись в столпотворении чужого города, встретить давно забытого знакомого; или же увидеть облако, похожее на те, в которых ты, будучи ребенком, видел то кошку, то рояль, то трамвай.
Чтобы занять голову, прошептал строки Вагифа Самедоглу: «Наши уши запечатаны разлукой в два года и семь месяцев, да еще дождь – даже наскальные быки Гобустана слив голоса, ревут под этим дождем…»
Он знал наизусть все, что нравилось его матери; дождливыми ночами он неспроста вспоминал ее – она очень любила это стихотворение. Хотя уши были запечатаны долгой разлукой, ему казалось, что его голос быстрее доходил до матери в уединении дождливых ночей – из-за сильной тоски, которую он испытывал пока старый патефон безостановочно крутил пластинку Джо Дассена, он вливался в хор наскальных быков Гобустана и ревел чуть ли не до утра. А как ему быть?!
«Et si tu n’existais pas, dis-moi pour qui j’existerais?!»
Этот голос, запавший в душу – сокровенный шепот Джо Дассена, пронизанный тоской тех лет! – всю ночь вопрошал: «Если б не было тебя, для чего бы тогда я жил?», а ему оставалось только реветь как одинокому быку, промокшему с головы до пят под дождем жуткой ночи, и думать, как жить дальше. Действительно, для кого же, для кого же он жил все эти тридцать три года без матери?!
Подумать только: ему было одиннадцать лет, когда он потерял мать, и теперь годы, прожитые без нее, равнялись земному веку матери – 33 года.
33 СКАЧАТЬ
13