в остии в эмигрантской гостинице, трудный нескончаемый разговор о будущем россии[80], когда напряженнее прислушиваешься в непривычные, стрекочущие шорохи южной ночи, чем в слова друга – изгнанника, заметьте – добровольного изгнанника, иными словами, невозвращенца, доводы его, впрочем, достаточно слабы и зыбки, и я вовсе не хотел бы возвращаться к трагическим событиям двадцатилетней давности, оставим это, говорю не из ложного патриотизма, слава империи не очень-то занимает меня – разговор прерывает служанка, прибежав от жены настасьи львовны: боже, опять припадок, она такая хрупкая, последнее время почему-то боится холодного взгляда из-за спины, нюхательную соль? доктор? к доктору уже послали, все мне кажется, что на меня кто-то смотрит, за спиной стоит и через плечо заглядывает: вязанье падает из рук от этого взгляда, руки цепенеют, ледяные, как мертвые, спи, милая, здесь нет никого, все давно спят, пятый час утра – и тот же пятый час утра на пять тысяч верст северо-восточнее оборачивается седьмым часом: кристальное утро в царском, начало седьмого, василий андреевич отставляет стакан с молоком недопитый[81], бутафорская кринка рядом на скатерти, чухонка-молочница точна, как немецкие часы, – каждый день с восходом солнца оставляет эту посудину у порога, колокол к ранней обедне, нет, сегодня, пожалуй, другое: работа, следует поторопиться с переизданием, отложим свое, худо, худо, худо, слов нет, издал смирдин, «маленькие трагедии» – и вот она рукопись авторская «моцарта и сальери», с нее и тиснем[82]: вчера просмотрена, кажется, с цензурой осложнений не должно быть, но поторопимся, надо для верности перечесть еще раз, ведь обещано вернуть графу алексею федоровичу[83] не позже понедельника, жемчужина, через наследника неплохо бы обратить внимание государя: истинный перл, пусть перечтет тоже… и как сам он похож на моцарта! ах, жаль, жаль… был, был похож, нынче уж пассивный перфект, милое прошлое, и да, и сальери – фигура знакома; подозрительно знакома: суховат, математический склад ума, будто с ним когда раскланивался и сиживал в одной комнате, вели общий прерывистый разговор о прекрасном, эти узнаваемые слова – взгляд в окно, на кусты сирени: сколько ее в этот год, стоит крепкая, свежая, хотя давно бы пора осыпаться, застоялась долгонько, середина лета как-никак, вот и память удерживает то, о чем помнить не хотел бы: как-то князь петр, петинька, показывал письмо баратынского – жестокие и несправедливые строки о «евгении онегине»: где ему там примерещился «пошлый голос всеобщего любимца»?[84] уж не зависть ли заговорила этак, сальери, тот же освистал моцартова «дон жуана», помню, баратынский с улыбкою говаривал: «человек, который способен был, будучи прирожденным музыкантом, ошикать „дон жуана“, способен и на худшее – убить, например, соперника самым подлым образом»[85] – и улыбку эту понимающую помню, впрочем, глупости, бог знает что в голову лезет поутру, безумье какое-то; право, но до чего
СКАЧАТЬ
<p>80</p>
…в остии в эмигрантской гостинице, трудный нескончаемый разговор о будущем россии… – Этот воображаемый разговор происходит в Остии – римском пригороде на берегу Тирренского моря. Это место в 70-е гг. прошлого века стало перевалочным пунктом для советских эмигрантов, намеревавшихся попасть в Европу и Америку, – отсюда «эмигрантская гостиница». Собеседником Баратынского можно со всей определенностью считать его друга и покровителя Александра Ивановича Тургенева, который после заочного приговора его брату-декабристу Николаю Ивановичу Тургеневу бóльшую часть жизни прожил за границей.
<p>81</p>
…василий андреевич отставляет стакан с молоком недопитый… – О смерти Баратынского Василий Андреевич Жуковский узнал в сентябре 1844 г. из письма Петра Андреевича Вяземского, когда жил во Франфурте-на-Майне. Как раз в это время у него гостил А. И. Тургенев.
<p>82</p>
…и вот она рукопись авторская «моцарта и сальери», с нее и тиснем… – Жуковский в «Шмоне» является единственным обладателем несохранившейся рукописи «Моцарта и Сальери», текст этой маленькой трагедии воспроизводится по прижизненной ее публикации.
<p>83</p>
…вернуть графу алексею федоровичу… – После смерти Пушкина Жуковский просил шефа жандармов Александра Христофоровича Бенкендорфа предоставить ему для издания Собрания сочинений доступ к рукописям Пушкина, обязавшись «не выпускать их из своих рук». Граф Алексей Федорович Орлов – преемник Бенкендорфа на посту шефа жандармов с 1845 г.
<p>84</p>
…как-то князь петр, петинька, показывал письмо баратынского – жестокие и несправедливые строки о «евгении онегине»: где ему там примерещился «пошлый голос всеобщего любимца»… – Петр Андреевич Вяземский никакого пись ма с нападками на Пушкина от Баратынского не получал, а получил его в марте 1832 г. Иван Васильевич Киреевский. В этом письме Баратынский критически отзывается и строго разбирает только что вышедшей восьмой главе «Евгения Онегина» и обо всем романе в целом, но делает это на условиях полной конфиденциальности. Что же касается строки из «письма петиньке», то эта слегка переделанная строка из ст-ния Баратынского «Осень» (конец 1836 – начало 1837): «…Глас, пошлый глас, вещатель общих дум…», по мнению некоторых современников, таила в себе намек на Пушкина.
<p>85</p>
…«человек, который способен был, будучи прирожденным музыкантом, ошикать „дон жуана“, способен и на худшее – убить, например, соперника самым подлым образом»… – «Завистник, который мог освистать „Дон-Жуана“, мог отравить его творца» – слова Пушкина, написанные на обороте адресованной ему записки Николая Михайловича Смирнова (1807–1870). Вся эта часть разговора в коммунальном коридоре воспроизводит возникшее и обсуждавшееся в начале XX в. мало обоснованное предположение, что прототипом Сальери мог быть Баратынский. Миф о Пушкине и Баратынском как Моцарте и Сальери был очень устойчив в эпоху русского модернизма, большую роль во всей этой истории сыграл Брюсов.
