философскими и научными, проблемами, и романтизм там был особенно силен. Мыслители поколения после Канта оспаривали его критическую философию на том основании, что ей не хватало жизненности. Они утверждали, что живое единство духа разрушают его анализ и стремление к разделению. Они указывали на религиозную веру, с одной стороны, и художественное выражение и творчество, с другой стороны, как на методы, в отличие от критической философии способные объективно отражать жизнь. Другими словами, Век Разума, когда трудился и творил Престон, окончился, и, по крайней мере, на некоторое время люди перестали ждать от разума, интеллекта и знаний решения всех своих проблем, воспылав надеждой на то, что называли духом. В особенности наполнено энтузиазмом было молодое поколение, старавшееся вывести все понятия из духа и не осознававшее при этом, что они всего лишь пытаются обрести новый Философский Камень. С помощью идеи духа они надеялись установить совершенное единство всех феноменов, сломать существовавшее в их время разделение между наукой, религией и искусством, примирить все противоречия. Эта концепция знания с полным правом может именоваться романтической. Теперь она стоит перед нами в полной красе – возвышенная и далекая. Она побуждает наш энтузиазм или наше рвение стремиться к себе, оказывает на нас влияние скорее посредством экзальтации, чем посредством перспективы трезвого и ясного осознания. То, что целое поколение мыслителей довольствовалось такой формой для своего идеала знания, теперь довольно трудно объяснить даже с использованием аргумента реакции на чрезмерную рационализацию предшествующего века. Возможно, всеобщее волнение, в которое привела мир Французская революция, также следует принимать во внимание, равно как и Золотой Век поэзии, сопровождавший описываемое философское движение, и о нем также ни в коем случае нельзя забывать. Действительно, связи между философами-романтиками, поэтами-романтиками и музыкантами-романтиками были очень тесны. Не случайно в то же время развивается и то, что можно назвать романтическим масонством. Это будет особенно верно при разговоре о взглядах Оливера на взаимоотношения масонства и религии.
Один из самых типичных представителей немецкого романтизма в философии утверждал, что любое разделение между поэзией, философией и религией – наносное и лишнее. Он полагал, что коль скоро поэт воспринимает философию как продолжение поэзии жизни, которая обретается во всех вещах, философ воспринимает поэзию как интуитивно воспринимаемую иллюстративную форму мысли, движущую всеми вещами. Однако, писал он, религия представляет собой фазу все того же поиска единства. Позвольте привести здесь его слова, столь во многом повторяющие убеждения Оливера: «Допустим, что задача мысли состоит в демонстрации нам единства всех вещей. Тогда может ли философское устремление отличаться, по своей сути, от религиозной жажды, также стремящейся преодолеть противоречия и нестабильность жизни?»[45].
