по слуху едва знающие, что существует русская письменность. Не говоря про нескольких высокопоставленных иностранцев, из-за чаадаевского письма выходили из себя в различных горячих спорах невежественные преподаватели французской грамматики и немецких правильных и неправильных глаголов, личный состав московской французской труппы, иностранное торговое и мастеровое сословие, разные практикующие и не практикующие врачи, музыканты с уроками и без уроков, даже немецкие аптекари… В это время я слышал, будто студенты Московского университета приходили к своему начальству с изъявлением желания оружием выступить за освобожденную Россию и переломить в честь ее копье и что граф, тогдашний попечитель, их успокаивал»… Известный Вигель послал тогда же петербургскому митрополиту Серафиму донос; Серафим довел об этом до сведения Бенкендорфа – и катастрофа разразилась. Надеждин был сослан в Усть-Сысольск, а Ч. объявлен сумасшедшим. Жихарев приводит подлинный текст бумаги, в которой Ч. объявлялся сошедшим с ума: «Появившаяся тогда-то такая-то статья, – гласила эта бумага, – выраженными в ней мыслями возбудила во всех без исключения русских чувства гнева, отвращения и ужаса, в скором, впрочем, времени сменившиеся на чувство сострадания, когда узнали, что достойный сожаления соотечественник, автор статьи, страдает расстройством и помешательством рассудка. Принимая в соображение болезненное состояние несчастного, правительство в своей заботливости и отеческой попечительности предписывает ему не выходить из дому и снабдить его даровым медицинским пособием, на который конец местное начальство имеет назначить особого из подведомственных ему врача». Это распоряжение приводилось в исполнение в течение нескольких месяцев. По свидетельству Герцена, доктора и полицеймейстер приезжали к Ч. еженедельно, причем они никогда и не заикались, зачем приезжали. Этому показанию противоречит одно из писем Ч. к брату, в котором находятся такие строки: «Что касается до моего положения, то оно теперь состоит в том, что я должен довольствоваться одною прогулкою и видеть у себя ежедневно господ медиков ex-officio, меня посещающих. Один из них, пьяный частный штаб-лекарь, долго ругался надо мною самым наглым образом, но теперь прекратил свои посещения, вероятно по предписанию начальства». Изложению как первого «Философического письма», так и последующих, до сих пор на русском языке не появлявшихся, мы считаем необходимым предпослать два замечания: 1) у нескольких русских писателей приводится из первого письма Ч. такая фраза: «Прошедшее России пусто, настоящее невыносимо, а будущего для нее нет. Россия – это пробел разумения, грозный урок, данный народам, до чего отчуждение и рабство могут довести». Подобной фразы в письме Ч. нет. 2) А. М. Скабичевский утверждает, что перевод письма Ч. на русский язык сделан Белинским. Это неверно: перевод сделан не Белинским, а Кетчером.
