Тетради для внуков. Михаил Байтальский

Чтение книги онлайн.

СКАЧАТЬ важнее… тут я вижу саркастическую улыбку моего внука, – он догадывается, что я хочу написать "футбола" – он догадывается неправильно, но, чтобы не быть высокопарным, я принимаю его вариант: да, важнее футбола. И мы пришли к выводу, выразить который двумя словами "мы ошибались" – было бы отпиской.

      При Сталине было совершенно неизвестно, да и сейчас известно не каждому, что на 14-м съезде партии Н.К.Крупская, ссылаясь на ленинскую практику, выступила против того, чтобы предъявить оппозиции требование об обязательном публичном отказе от своих ошибок. Ленин никогда не требовал от своих оппонентов становиться на колени. Например: чем более страшной мы сочтем ошибку Троцкого во время брестских переговоров с кайзеровской Германией, тем удивительнее – с точки зрения, усвоенной нами при сталинизме – покажется нам благородная и истинно партийная линия, которой держался Ленин: он не требовал от Троцкого каяться, более того – он никогда не напоминал ему ни об этой ошибке, ни о прошлом вообще. Да и в завещании предлагал не ставить ему в вину прежний небольшевизм. Точно так же и Зиновьева с Каменевым он не заставлял каяться в том, что в завещании названо "октябрьским эпизодом, который, конечно, не являлся случайностью". Случайностью не являлся! Но каяться тебя не заставляют. Ты подчинился решению большинства, этого достаточно. Дальше покажет практика, то есть твое поведение.

      Другое дело, если бы на словах подчинился, а на практике – нет. Но тогда – какой смысл в покаянии? В этом случае оно – всего лишь комедия с целью унизить и насладиться местью.

      С нелегкой руки Сталина публичное покаяние вошло в правила хорошего уклонистского тона. И, однако, сколько человек ни каялся, ему кричали: "Ты не все сказал, кайся сильнее!". Что это, как не месть? В Китае с точностью скопировали этот метод. В конце же концов объявляли, что покаяние все еще недостаточное и неискреннее, так что вернее будет сжечь грешника на костре. Когда это делалось у нас, мы не замечали. А когда в Китае стали водить по улицам "свергнутых" за неугождение Мао Цзе Дуну партийных деятелей, вешая им на шею доску с надписью "Я – черный ревизионист", – мы возмутились.

      Я участвовал в оппозиции, но доску с надписью "Я – черный троцкист" вешать на свою шею не согласен. То, что я делал, я делал по велению совести. Ни шкурнических, ни карьеристских, ни угоднических мотивов у меня не было – это было ясно даже моим следователям. Но я стал чувствовать свою нравственную неполноценность с той минуты, как в первый раз подписал протокол допроса. Пусть в нем не было лжи и поклепа на моих товарищей, пусть я знал, что они давно уже сидят по тюрьмам и ссылкам, а иных уже и нет в живых, – все равно, я поступил низко. Конечно, теперь это легче сказать, чем тогда сделать, – но не сказать, обойти, отмолчаться, заглушить в себе это воспоминание – еще хуже. Не надо было подписывать ни строки. Лучше было умереть.

      Ничто в моих записях не далось мне с таким трудом, как эти вот слова, которые я вынашиваю много лет, не решаясь произнести.

      По-видимому, это не то покаяние, которое требуется от бывшего черного троцкиста, и оно дает любому сталинисту повод заявить, что в 1956 году меня СКАЧАТЬ