Рассказы из пиалы (сборник). Андрей Волос

Чтение книги онлайн.

СКАЧАТЬ ее тугаи, заросли камыша, где бродили настоящие тигры. Скоро их, правда, выбили. Да и паранджа, если судить по передовицам центральных газет, уже была совлечена с женщины Востока. Встретил ее раскаленный кишлак, притулившийся на самой границе с Афганистаном. И молодой бритоголовый дед, сам похожий на басмача, пропеченный до коричневой яблочной корки. Он трюхал по хлопковым полям на казенной лошаденке, щерил в улыбке зубы. Старики прозвали его Мираби калон[1] – не фунт изюма.

      До свадьбы всё руки не доходили, поэтому свадьбу играли через десять лет – перед войной.

      Странно было думать обо всем этом, глядя на деда такого, каким я его знал, странно было представлять острый запах конского пота и едкой хлопковой пыли, запах пороха и черствого хлеба… Лысина, легонько опушенная сединой. Очки на носу. Бесконечное фью-фью-фью – это он песенку насвистывает.

      А на Орловщине, на речке Любовше, как стояла и сто, и триста лет назад, так и по сию пору стоит деревня Верхняя Любовша – а есть еще Нижняя. Приезжала сестра Валя, дед Филя, мы с дедом. Старики привозили внуков. Дружно селились в избе у тети Паши. Мычали коровы, парила вечером Любовша. Руки чернели от грибного сока.

      Потом отбывали, и снова время от времени приходили письма от Паши, писанные крупными кривыми буквами: «Похоронили Григория… Похоронили Стешу… Похоронили Филиппа…» Дед складывал их вместе, и скоро в столе собралась тонкая скорбная пачечка конвертов. Он был не самым младшим в семье – а вот надо же, остался последним. Паша продала дом и уехала к сыну в Ливны. Дед больше туда не ездил. И никогда не смотрел пожелтелых мертвых фотографий.

* * *

      …И только к обеду я окончательно вспомнил! Да! Я взял! И выбросил!

      Поступок этот жил в моей памяти как-то фрагментарно – не так, как вспоминаются действительные события, а будто бы отдельными кадрами. Первый кадр: я стою и смотрю на веревочку. Второй: снова стою, но теперь наклонившись, и из-за спины не видно, что я делаю. Вот следующий кадр: я повернулся, в руках у меня – веревочка. Вот я иду – одна нога на полу, другая в воздухе, как это бывает на фотографиях шагающих людей, – а в руках веревочка. Вот я замер возле мусорного ведра. И последний снимок: веревочка, навсегда погребаемая ворохом луковых очисток…

      Я признался. Было мне лет пять, наверное.

      Я признался. Мир снова засиял красками. Но не всеми.

      – Эх, дурачок, – сказала бабушка, – всех истерзал и сам измаялся…

      – Гм, – сказал дед. – Врать не надо. Хуже вранья ничего не бывает. Да.

      Я чистосердечно раскаивался. Дело было сделано. Однако то и дело я как будто вздрагивал: да брал ли я эту дурацкую веревочку? Брал, брал. Все в порядке. Ведь ты же сознался? Значит, брал, если сознался.

* * *

      К вечеру дед снова куда-то ушел. Приехала мама. «Все хорошо, – говорила бабушка. – Утром вот только немного поругались. Ну-ка, сам расскажи!»

      Я оцепенел. Говорить не хотелось. И не потому, что поступок был плох. И не потому, что плохим было долгое нежелание признаваться СКАЧАТЬ