Культурология. Дайджест №1 / 2015. Ирина Галинская
Чтение книги онлайн.

Читать онлайн книгу Культурология. Дайджест №1 / 2015 - Ирина Галинская страница 11

СКАЧАТЬ в бесконечном разнообразии своих цветов и оттенков может служить предметом лиризма, но и человеческое размышление о мире тоже вдохновенно облекается в поэтические строфы. Мысль прекрасна, и Баратынский отдался ей, но через это не стал рассудочен. Возникла особая лирика мысли, и хотя вся роскошь непосредственных впечатлений, вся пленительная наивность жизни перегорела в этом гераклитовском огне ума, она возрождалась к новому бытию – светлая, углубленная, спокойная. Она потеряла значительную долю «здешних чувственных примет», но зато дала сознанию восторг неожиданных откровений, трепетную радость понимания и приобщила его к замыслу Вселенной. В этом отношении, в этом избытке умного, Баратынский похож на Гёте, и характерно, что именно он посвятил мудрейшему из поэтов мудрые и глубокие стихи87. Таково «необщее выражение», которое запечатлелось на интеллигентном лице его музы88.

      Эта насыщенность мыслью, отличающая поэзию Баратынского, находится в органической связи с тем, что свою сосредоточенную думу он выражает необыкновенно сжато, гармонически воплощает ее в такое же сосредоточенное слово. Он сознает и ценит эту черту своих тщательно обдуманных речей, более похожих на изречения; он говорит именно о сжатой поэме; он хочет, чтобы, как учит Шиллер, просторно было его мысли в строгом кольце нещедрых слов. Только серьезный мыслитель может чувствовать себя привольно в этих словесных теснинах, только он довольствуется небольшою, но зато изысканной долей внешних знаков. И Баратынский часто одевает свою сконцентрированную идею в какое-нибудь одно соответствующее слово, в какой-нибудь один эпитет, который зато наполнен содержанием до самых краев, точно художественный, большей частью – старинного стиля сосуд. Его роскошные слова, будто спелые колосья, тяжелы от мысли, и если бы их было много, они могли бы заглушить нежный росток поэтичности. Но их мало, и этого не случилось. Однако поразительная экономия в трате полновесных слов, доведенная до самых пределов необходимости, вызвала то, что Баратынского не всегда легко понять: иной раз не сейчас увидишь, к чему относится его местоимение, где ключ к расстановке слов; не сейчас развяжешь узел его глаголов, которые он, тоже в интересах сжатости, часто употребляет в нежеланном для русского языка страдательном залоге. Надо пытливо извлекать ядро мысли, запрятанной в самую глубину не сразу проницаемых строк; Баратынский, сам богатый мыслью, требует ее и от своего читателя; только напряженное внимание оценит его стихотворения, – иначе они останутся, и действительно остались, «как дева юная, темны для невнимательного света».

      Так как слово у него боится пустоты и содержательно все, во всех своих изгибах и складках, то оно и приобретает особую выразительность и силу. Под руками Баратынского, под его пристальным взглядом слово оживает в своей внутренней красочности, обнаруживает всю незамеченную прежде глубину своего смысла и звучит во всю полноту своего звука. Поэтому оно поражает нас, точно мы услыхали его впервые или после долгого психологического либо исторического промежутка. Мы СКАЧАТЬ

<p>87</p>

Имеется в виду стихотворение «На смерть Гёте» (1832) (Баратынский Е.А. Полное собр. стихотворений. – Л.: Сов. писатель, 1989. – С. 174–175). В статье «Два русских стихотворения на смерть Гёте» В.И. Иванов писал: «О Баратынском (это правописание его фамилии предпочтительнее общепринятому, ибо подтверждается генеалогическими книгами), своем современнике, младшем его на год, Пушкин писал: “Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален – ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко”. Пушкин хвалит гармонию его стихов, свежесть слога, живость и точность выражения; в роде элегии, полагает он, Баратынский первенствует среди русских поэтов. Пушкин подчеркивает метафизический элемент его лиризма, сравнивает его с размышляющим о тайне смерти Гамлетом. Сам Баратынский с благородной скромностью, свойственной замкнутым в себе душам, в которых она скрывает затаенную гордость, не приписывал своей меланхолической музе пышную красоту, но признавал, что она может привлекать “лица необщим выраженьем”. Элегический тон преобладал в поэзии в те годы; но в сумрачных размышлениях Баратынского нет ничего сентиментального. Свое чувство отрешенности он укрыл доспехами стоического равнодушия. Свой открытый агностицизм он облекает в мужественно-суровое, горестно-величавое спокойствие. Ярче всего выявляется его подлинный стиль в стихах монументальных и лапидарных. Стремление уязвленного сердца созерцать все преходящее sub speciae eternitatis <с точки зрения вечности> дает самым сокровенным признаниям глубокие отзвуки, таинственную, чуть ли не пророческую значительность. Смотря на грядущую эпоху, все более и более алчно занятую лишь “насущным и полезным”, он вызывает образ “последнего поэта”, последнего доверенного природы, сердце которой “закрылось” человеку с тех пор как он решился “горнилом, весами и мерой” пытать ее естество. Кажется, что дух нашего “Pensieroso” <мыслителя> обнимает взором, с высот сверхличной памяти, изъятой из потока времени, все порывы человеческой жизни как единую мрачную драму.

Стихотворение веско открывается однословным предложением (“предстала” <“Предстала, и старец великий смежил / Орлиные очи в покое; / Почил безмятежно, зане совершил / В пределе земном все земное! / Над дивной могилой не плачь, не жалей / Что гения череп – наследье червей”>)… В основе всего стихотворения – идея человеческого духа, способного силой своего творчески сочувственного познания перейти грани личного сознания и вновь обрести свое я в средоточии вселенной. Пафос этого умозрения приводит к своеобразной теодицее: даже если бы Творец лишил человеческую душу личного бессмертия, приговор его был бы оправдан тем, что душа, как видно на примере Гёте, способна вложить вечное содержание в свое преходящее отъединенное существование. Но если ей дана жизнь посмертная, она тем легче очистится от изъянов земной жизни, чем сумеет творчески всецело и плодотворно ответить дарами своей любви дарам мира преходящего. Нет нужды подчеркивать взаимоотношения между мыслями, выраженными в стихотворении, и соответственными мотивами в стихах и размышлениях Гёте. О черепе Гения Баратынский говорит явно, вспоминая терцины “Созерцая череп Шиллера”. А слова поэта, внемлющего росту растений <“И говор древесных листов понимал, / И чувствовал трав прозябанье”> – почти дословная цитата из Пушкинского “Пророка”» (Иванов Вяч. Собр. соч. – Брюссель: Жизнь с Богом, 1987. – Т. 4. – С. 163–164).

Цитата из Пушкина, которую приводит в начале своего рассуждения В.И. Иванов, взята из статьи «Баратынский» (Пушкин А.С. Собр. соч.: В 10 т. – М.: Правда, 1981. – Т. 6. – С. 152).

Второе «русское стихотворение», которое разбирает (и переводит на немецкий язык) в своей статье В.И. Иванов, – стихотворение Ф.И. Тютчева «На древе человечества высоком…» (1832).

<p>88</p>

Цитата из стихотворения «Муза» (1829):

 Не ослеплен я Музою моею: Красавицей ее не назовут… …………………………… Но поражен бывает мельком свет Ее лица необщим выраженьем

(Баратынский Е.А. Полн. собр. стихотворений. – Л.: Сов писатель, 1989. – С. 151).