ничего не ответил, молча убрал носки и ботинки, перевесил их в другое место. Он промолчал потому, что уже давно чувствовал по ее поведению, что его авторитет мужчины, отца, кормильца, уже упал в глазах дочери. Он знал, что Алена не могла простить ему этой унизительной нищеты, своего старенького пальто, вязаной шапочки, которую она носила всю зиму в то время, когда большинство ее сверстниц носили норковые, лисьи или, на худой конец, из песца; она не могла простить своему отцу многого. Она и словом не обмолвилась о своем недовольстве им, их бедностью – была в мать, какой была та до этого несчастья, – молчаливой, все носившей в себе. Его дочь не могла простить ему многого из того, что теперь старшие школьники и школьницы не прощают своим несостоятельным родителям, платя им, если не откровенным презрением, то, по крайней мере, молчаливым невниманием. Она не могла простить ему того, что они обменяли благоустроенную квартиру на этот дом с земельным участком, «частный сектор», без ванны, без теплого туалета. Они с женой решили, что так выжить им будет легче. Проще было, конечно купить садовый участок, которые теперь продавались за бесценок, но участки нещадно грабили бомжи, да и добираться туда, далеко за город, было накладно из-за дорогого бензина. А тут, обменяв квартиру, они с женой как бы приобрели три в одном: было жилье, пусть без удобств, земельный участок и гараж. И не нужно было платить за квартиру и коммунальные услуги сумасшедших денег, проживание в частном доме почти ничего не стоило, к тому же он умудрялся ещё и приворовывать электроэнергию благодаря скрытым, обходящим счетчик электропроводкам. Алена же, переехав, оказалась оторванной от подруг и от всего того, с чем была связана дружба со сверстниками, а главное тем, что надо было ходить друг к другу в гости. А приглашать к себе Алена стыдилась из-за бедности и неудобств, – словом, многого не могла простить своему отцу его старшая дочь. А тут еще он завел себе женщину на стороне, и она, конечно же, знала, и, естественно, целиком была на стороне матери.
Он знал это и старался ее не трогать.
Отыскав сухие чистые носки, а в шкафчике для обуви – сухие летние туфли, он оделся, вышел во двор, завел машину.
– Папочка ты куда? – выбежала на крыльцо Полина вслед за ним.
– Иди домой, а то простудишься, я скоро приеду. Окорочков тебе куплю и сразу приеду, – говорил дочери Никитин.
– А денежки у тебя есть?
– Сейчас поеду и заработаю.
– Только много-много купи окорочков, чтобы Чернышу и Ваське хватило. Ладно?
Под ногами крутился дворовый пес Черныш – тощий до такой степени, что у него просвечивали ребра.
– Ладно-ладно…
Он поцеловал дочь, взял ее на руки и понес в дом. И вдруг Полина огорошила его вопросом:
– Папочка, а ты не уйдешь от нас к другой тётеньке?
– К какой ещё тётеньке? – опешил он.
– Мама говорит, что ты ночью к другой тетеньке уходишь от нас, когда я сплю.
«Зачем жена отравляет ребёнку мысли? – с досадой подумалось ему. – Вот дура-то ещё!»
