Философия творческой личности. Т. С. Злотникова

Чтение книги онлайн.

СКАЧАТЬ таких вот государевых слуг и из числа спецагентов (Исаев у Ю. Семенова и в телесериале Т. Лиозновой «Семнадцать мгновений весны»), и из числа обычных милиционеров (Жеглов у бр. Вайнеров в «Эре милосердия» и, соответственно, у С. Говорухина в телесериале «Место встречи изменить нельзя»). Эти государевы слуги, в конечном счете, опровергали известную русскую поговорку «сила есть – ума не надо», став кумирами массовой публики благодаря своей телевизионной реинкарнации в облике сдержанно-аристократичного В. Тихонова и трогательно-брутального В. Высоцкого. Таких мужчин можно было любить, им хотелось доверять, верить в них, до бесконечности ждать их и, разумеется, оплакивать.

      Российский дискурс соединил в мужском архетипе как универсальном коде способность нестандартно мыслить с умением побеждать чудесной физической силой, он давал публике возможность не только восхищаться такими странными мужчинами, но и жалеть их, одиноких, стойких и, естественно, добрых… По сути дела, именно благодаря архетипичности персонажей творцы произведений массовой культуры легитимизируют социально-нравственные устои, которые всегда нуждаются в укреплении; вполне открыто и эмоционально-насыщенно не только «прописывают» патриотизм как линию поведения, но и подчеркивают роль лучших представителей правоохранительных органов в сохранении государственных ценностей и самой государственности. А, как известно, легитимизация общественно-государственных ценностей – одна из важнейших, имплицитно востребованных функций массовой культуры, то есть архетип придает масскультовскому дискурсу, как сейчас принято говорить, правильный характер.

Мужской архетип в игровом поле массовой культуры

      Нам уже приходилось писать о том, что Б. Акунин, работая с архетипическими представлениями, включал в систему кодов массовой культуры и упомянутую нами игру [1].

      Мужской архетип в российском дискурсе встраивается в игровое поле массовой культуры. Ироническая игра Б. Акунина, прежде всего, адресована читателю-единомышленнику, она не «приправа» к основному «блюду», а контекст повествования. Кажется, многие ситуации русской классической литературы даже не переосмысливаются, а в чуть искривленном зеркале отражаются далеко не в самых важных с точки зрения сюжета эпизодах романов. Достоевский и «достоевщина» присутствуют в жутких «натюрмортах» из человеческих внутренностей (новелла «Декоратор» в «Особых поручениях»). Лермонтовым и ранним Л. Толстым «отдают» военные эпизоды «Турецкого гамбита». От Гиляровского и Горького трудно отрешиться в описаниях Хитрова рынка в «Любовнике смерти». Атмосфера «Левиафана» то и дело дает наплыв бунинского «Господина из Сан-Франциско». «Карточные» эпизоды «Азазеля» не могут не встроиться в один ряд с «Пиковой дамой», гоголевскими «Игроками» и «Игроком» Достоевского, отчасти напоминают и лермонтовский «Штосс». Чернышевским, пропущенным через призму набоковского «Дара», откровенно веет СКАЧАТЬ