тревожное ожидание: удастся ли поехать к Преподобному, и надежда на то, что там, в Лавре, может быть, полегчает (а если не там, то и нигде), и сознание того, что, как бы ни было порой тяжело на душе, – есть Лавра и, значит, когда-нибудь будет просвет по молитвам Преподобного. Так бы и улететь без задержек на всяких пересадках, чтобы не пропустить: «С нами Бог!». Очень хорошо, когда на фоне речитатива легко, как вздох, звучит: «Яко с нами Бог!». А как дойдут до слов: «Бог крепок, Властитель, Начальник мира… Отец будущаго века» – так мороз по коже. Народу битком. Кончается всенощная, потом исповедь, потом повторная всенощная и первая рождественская литургия. Тогда еще не было такого подчеркнутого разделения: это места для своих, а дальше – пусть жмется общая безликая масса паломников, какое до них дело. Тогда можно было стоять около клироса, как мы всегда старались, чтобы звуки мощного хора, ведущего мелодию «Днесь восприемлет Вифлеем…»[47], стеной отгородили от обычного существования, унесли в мир поклонения Богу… Когда ночь прошла? Уже литургия, уже хочется успеть услышать: «Елицы во Христа…», и тогда по заснеженной дорожке бегом к электричке. День-то для всех рабочий. Ночь твоя: хочешь – спи, хочешь – молись, а днем будь на месте как огурчик. Пропели, пора. Еще темно, еще только половина шестого. В полусне промелькнули километры, отделяющие от столицы. И в метро вдруг властно зазвучала хвалебная ангельская песнь: «Слава в вышних Богу!». Ни толкучка всюду, ни грохот городского транспорта, ни забота – как бы не опоздать – не мешали чувствовать праздник среди обычной суеты. Непостижимым образом знакомые и любимые звуки лаврского хора как бы приподняли над землей, согревая душу и даря ей желание всех вспомнить на молитве, кому хотелось бы быть в храме в это время, но удержали обстоятельства. И если еще позволено чего-то желать, так это дара молитвы за всех «скорбящих же и озлобленных, милости Божией и помощи требующих»[48]. Но вот прошел день или два – и никаким старанием не вернуть того состояния, даже слабого намека на него, которое дано было в то рождественское утро.
Архангельский глас
Иногда в обители что-то знакомое из службы вдруг поражало особой глубиной и наполненностью. Подробности уносит время, а удивление и благодарность связываются с поразившими словами. Так было раз под Благовещение. На всенощной вышло петь трио: иеромонах, иеродиакон и клирошанин. Светло, празднично одетые, они негромко, но на редкость слаженно и взволнованно запели «Архангельский глас»[49]. Особенно прозвучало: «Радуйся, Благодатная». Повеяло несказанной ангельской чистотой, неописанной красотой смирения. Говорить об этом не только трудно, но и вряд ли нужно, все равно словами не выразишь, а не говорить – жаль предавать забвению такие драгоценные мгновения. Дай Бог, чтобы они оставили желанный след в душе и чтобы время не стерло этих и других, подобных, воспоминаний, не сумело захламить память о них ворохом неизбежных житейских забот…
Рождество Христово. Утреня. Стихира по 50-м псалме.
<p>48</p>
Ср.: Великая вечерня, 2-е прошение на литии.
<p>49</p>
«Архангельский глас» – первые слова величания Божией Матери в день праздника Благовещения Пресвятой Богородицы. Обычно в храмах это величание поют на музыку Д. Бортнянского (трио), которая очень удачно выражает не только смысл праздника, но и духовную красоту Самой Пречистой Девы. Умелое исполнение этого величания на музыку Д. Бортнянского действительно напоминает ангельское пение.
