картин прошлого, как запах! Втянул носом воздух, чтобы насладиться памятью и вдруг почуял ещё и другой запах, кислый, какой-то противный. Да мало ли… Все ещё спят. Сквозь веки (глаза не хотят открываться) угадывался конец короткой ночи, но, наверное, не все ещё погасли звёзды. Звёзды! Как их странно называл дед Михаил! Большую Медведицу – почему-то Лосём с главной звездой Идусом, Млечный Путь – Гусиной дорогой, его любимый Орион обидно Граблями, а Плеяды вообще Лаптем. Как будто он не из прошлого века даже, а из позапрошлого тысячелетия… а все же хороший у него дед, странный, конечно, и наговаривают на него небылиц несусветных, зря он, Миша, его недослушивает. Недолюбивает… не в смысле не любит, вот ведь какой фортель выкинуло слово, а в смысле меньше любит, чем надо бы любить, чем он стоит его пацаньей любви. Когда в классе на сорок человек всего пять отцов, к деду надо бы поближе… Даже если он… даже если он и был в тюрьме, и плену, и неизвестно где. Защипало в глазах, захотелось всхлипнуть, как Ванька Жуков: «Милый дедушка!..», кинуться ему на шею, наоборот ведь, за тюрьму да за плен его и того больше надо любить, как же это ему в голову раньше не приходило, а ведь это он, дед – мать рассказывала – его рождения больше всех ждал, он и предсказал, что будет мальчик – «первунок, настоящий будет первун, правильный, в высокое солнце под Лосем родится…», и задолго до родов сажал дочь, будущую мать, перед собой и долго что-то наговаривал – то ли ей, то ли не родившемуся еще человечку-Мишеньке, и не пустил рожать в город, в Орёл, вместо отца принимал с повитухой роды, и сам пуповину обрывал, и два часа не отходил от обоих, держал если не на руках, то руки на материном животе и на мальце, и всю ночь и весь день следующий не отходил, на работу в свою кузню не пошёл, и потом до самого ареста нянькался с ним, разговаривал… Отец даже ревновал к тестю… Как же было ещё назвать внучка? Только Михаилом, хоть и не по святцам.
А ведь и арестовали его тогда, как шептались мать с отцом, за те прогулы послеродовые. То есть за него… И не сдержался-таки, покатилась слёзка. «Дед, прости, дед!.. Вернёмся из похода, обязательно дослушаю, даже дорасспрошу, даже к истоку Оки, как как собирались, с тобой сплаваем, обязательно сплаваем. Родной, родной ты мой дедуля, прости, видишь, я взрослею и начинаю слушать, вот завтра вернусь из похода… ты подожди, всего-то денёк…».
Увидел же он своего деда только два года назад, то есть через четырнадцать – от роду – лет. Из лагеря дед по Указу от 24 ноября ушёл на фронт, там его угораздило попасть в плен, а после освобождения из плена – прямиком же в лагерь, но не потому, что «у нас нет военнопленных, а есть предатели» – проверку в проверочно-фильтрационном лагере он прошёл благополучно, о чём успел сообщить дочери, но до дома доехал только всё равно только через восемь лет. Где он был эти восемь лет так никто в семье и не понял – сам дед тему закрыл, а любопытство тогда было не в моде. Ни война, ни плен, ни лагерь, если он в нём и побывал, деда не сломили, да и не очень состарили, разве только чуть добавили в каштановой гриве седины.
