четыре валторны, три трубы, три тромбона, туба; группа струнных; литавры, большой и малый барабан, тарелки. Самое начало – восемь тактов maestoso, после чего allegro и – в лучших обычаях романтической музыки – ре минор в начале и внезапный си-бемоль мажор в средней части, то, что мы в своем профессиональном общении, мастера-посвященные, называем шубертовой Шестой, ибо в первой части «Неоконченной» главная идет в си миноре, а побочная в соль мажоре, что и есть романтизм, герой и масса. Все это поначалу было еще в рамках: бороться, дерзать, найти и перепрятать – нормальное ритмичное восхождение, напоминающее не столько штурм полюса, сколько штурм другой вершины, неожиданно похожей на полюс: какое ледяное одиночество там всегда пронзало Боголюбова, какой внезапно открывшийся ужас. Вот тут, в как бы лирической средней части, начиналась мольба, словно из-под триумфальных фанфар принималась петь клезмерская скрипка: вот кто ты в конце концов, вот кто ты есть! На умоляющую эту тему накатывал железный марш, потому что если уж ты тут, в этом ужасном мире, то тебе надо по крайней мере дойти до его полюса, то есть испытать его и свой максимум. О моя жизнь, моя поруганная жизнь! Это я не тебе. «Это я не тебе» Боголюбов услышал просто физически, в репризе трубы – та-та-ти-та та-та-там, – и опять все полезло на стену моря, стали восходить на нее вздувшиеся, распухшие паруса. Вот что увидят эти двое, лезущие на свою вершину, вот зачем они туда лезут, только чтобы упасть; истребитель, истребитель гонит их туда! Ты думаешь, что ты Фауст, а ты Иов. И Боголюбов расплакался, никто, даже спьяну, отроду не видел его плачущим, – и Дунаевский подумал, что это от зависти, потому что сам завидовал многим, а себя считал так, опереточником; но когда он подошел обнять Боголюбова, то увидел на его лице настоящее умиление. Я не оттого плачу, что грустно, сказал Боголюбов, и не оттого, что ты Моцарт (они улыбнулись), а оттого, что хорошо. «Это какой же будет фильм?» – спросил Петров. «„Дети капитана Гранта“», – объяснил Дунаевский. «Не читал, – признался Петров сокрушенно, – мало я начитан, надо будет…»
Зажили они не очень хорошо, крепостные браки счастливыми не бывают, – свадьба эта была нужнее окружающим, в порядке символа, и символом она была очень хорошим, а жить вместе должны люди, которые вместе летают, а не те, кто встречается ночью на три часа, аккурат после спектакля и до вылета. И Таня словно почувствовала, каких прекрасных возможностей она лишилась, – она была жена летчика, атлета, ухаживали за ней теперь крайне осторожно, не столько из опасения, что атлет начистит таблет, словно из чувства, что посягаешь на государственное. Этот брак был освящен не просто увертюрой, поднимай выше, но таким благословением, что не разведешься; Тане же было только двадцать три года, в атмосфере мужского внимания она расцветала, а внимание это теперь сменилось почтительным ожиданием беременности. Нельзя же, чтобы союз двух Нумеров Первых – пусть даже во втором ряду – был бесплоден; Таня поначалу отговаривала Петрова, ей надо было играть, наиграться.
СКАЧАТЬ
