печки – уж больно отрадные мысли текли, ласкали душу. – Ну, а Митька и подавно козырем ходит – второго сына ему подарила Маша. Васильком окрестили – по прадеду, в корень рода, видно, Митька прицелился. Хвастается, что вторым человеком после директора стал на фабрике. Фабрику-то купил Бурукин. Неясно только за какие шиши: фабрика – не машина, за нее небось ой-ей какие деньги надо выложить?! И снова тут не понять мне ничего: в стародавние времена, что ли, опять вернулись – ведь были уже и фабрики, и заводы в чьих-то руках? К чему тогда семьдесят лет народу голову морочили? Не вразумлю… – Дарья постаралась отмахнуть неразрешимые мысли, возвращаясь думой к своему сокровенному, к сыновьям. – А может, и правда без Митьки фабрика – не фабрика. Директор – он что: общими делами заправляет, и все, а заповедную мебель на заказ надо руками делать. А они у Митьки по столярничеству – золотые. Он, хотя и говорит, что сам теперь инструменты в руки не берет – другие мастера под его доглядом трудятся. Но я-то сына знаю: жди – удержится Митька, если увидит что-нибудь не по нраву. Да и то ладно. Лишь бы войны не было. – Дарья вдруг вспомнила себя, маленькую, худую, сидящую за столом над тетрадкой, едва-едва освещаемой тусклой коптилкой. Увидела образно, и как бы вновь ощутила жуткое, не проходящее беспокойство: о еде, одежде, тепле, потаенную тревогу за ушедшего воевать отца… И сразу же перед ее мысленным взором нарисовался листок бумаги, исписанный химическим карандашом, сжигающие душу слова: «…убит в бою». Она увидела распластанную на кровати мать, содрогающуюся от рыданий, а рядом себя на мокрой от слез подушке. В глазах у Дарьи даже потемнело от этих воспоминаний. Она попыталась погасить их, но не тут-то было. Они цепко держали ее в прошлом: тяжело, надрывно… – А потом я окончила семь классов – и в доярки. Без паспорта куда двинешься? Не больно тогда можно было из колхоза вырваться. Даже на учебу начальство не пускало – работай, и все. Разве что вербовали на разные стройки. Да как мать родную, раздавленную жизнью, оставить? – Дарья сразу увидела ее: исхудавшую, согбенную не по годам, тревожно-молчаливую, и крепко зажмурилась, оборвав налетные мысли. Но они снова потянули ее в давние годы. – А коров доили руками. Не было еще тогда доильных аппаратов, а на мне их двенадцать. Рученьки свои до онемения надсаживала. А за что – дома ни поесть, ни одеть, хотя война и закончилась пять лет назад. Вот и болят они теперь к непогоде. Только после смерти Вождя слабину дали. Жизнь более-менее сносная пошла. Колхоз стал совхозом. Деньги начали платить. Тут и Степушка мне встретился. – Дарья осветилась в улыбке. – Мне было восемнадцать, а ему – девятнадцать. Полгода всего и миловались. Забрали его в армию. А я еще три года ходила в доярках, дни считала, когда мой сердечный вернется, и дождалась. – Дарье вдруг до того больно стало жаль саму себя, что слезы застлали ей глаза. – А сколько пережито? Промерить ли? Сосчитать? И все в хлопотах и заботах, в сердечных тревогах, с редкой радостью. И так всю жизнь. А к чему она – такая
СКАЧАТЬ
