земле, если тот человек, и он – душой и домом судьбы поляк, и одно не мешает другому, Мицкевич со Словацким и Сенкевичем, с Вейнявским, Шопеном и Матейко, так же дороги и близки ему, как Шекспир и Стендаль, Малер и Чайковский, Достоевский и Толстой с Сен-Сансом, Низами и Хайямом. У личностного нет национальных, временных и культурных границ, оно общечеловечно, распознает себя в памятниках отдаленных на тысячи лет эпох, в речи на совершенно другом языке, оно сущностно в человеке так же, как возвышается над границами нации и рода, гораздо больше их. С ним самим всё просто – как русскому писателю, аристократу и философу Льву Толстому ни что не мешало ощущать себя и сыном человечества, и истинно русским, ему, Войцеху Житковски, давно уже переставшему называть себя даже в мыслях Нахумом, ни что не мешает ощущать себя и открытой каждому человеческой личностью, и поляком, и ни что вместе с тем не побуждает стесняться принадлежности к древнему восточному племени, как конечно же ни что и никогда не заставит срастись жизнью и судьбой с этим племенем, с верой, которой то живет. Он не скрывает своих корней и если суждено ему, обрезанному еврею, быть забитым в погроме – он готов и не задрожит, разделит судьбу тех, с кем довелось разделить род и ничем до конца не постижимое, не соотносимое ни с какими рамками таинство своего неповторимого прихода в мир. Однако – он никогда не позволит этим «корням» посягнуть на него самого, на его душу и ум, на его свободу и совесть, предъявить какие-либо права на его неповторимую, единожды и навечно данную судьбу и жизнь. Он – свой собственный и принадлежит себе, а не древнему, бестрепетно глядящему в вечность и глубины праистории племени. Одно или другое – или я как личность и человек, или я «еврей», как меня заставляют быть и ощущать себя таковым, отказавшись от всякой личности и свободы, от права решать, принадлежать себе и быть ответственным за себя, иметь свою, личную и человеческую совесть – единственный подлинный закон своей жизни и судьбы, превратив свою жизнь в роль, прочерченную абсурдными тысячелетними правилами, принеся себя жертву этим правилам, призванным олицетворить абстрактное национальное «я», подчинив таинство своей неповторимой жизни необходимости нести их. Одно или другое, одно не совместимо с другим – он, урожденный Нахум Розенфельд, первенец великого раввина и «гаона» Мордехая Розенфельда, потомок безвестных еврейских переселенцев 14 века, понял это в семнадцать и принял это, хоть оно и означало страшное – разрыв с «истоками и корнями», пропасть между собой и теми, кто подарил тебе жизнь, сопровождал твои первые шаги по миру. И совершил страшный выбор. Он – поляк, часть и гражданин страны, на языке которой говорит и пишет, думает о жизни и смерти, о самом себе и сути своих решений, ставшей для его неповторимой жизни и судьбы домом. Он не хочет и ни за что на свете не согласился бы, наверное, променять этот дом �
СКАЧАТЬ
