а через несколько месяцев пришел ко мне с чемоданами, и мы зажили вместе. Но идиллической эту жизнь было не назвать: он метался между мной и своим прочно обустроенным Бытием, а главное – работой, категорически не совместимой с моей национальностью. Я была представителем бывшего врага, а ныне – просто чужака, который еще не известно каким местом повернется к Латифундии, в глазах которой я была не я, а Россия, которая выходила из моды вместе с концом Тряски. Кроме того, я не знала даже местной азбуки, например, что такое Fauchon, самый дорогой продовольственный магазин Франции, да я и про лондонский Harrod’s не знала, я вообще была свалившаяся с луны и ударенная пыльным мешком по голове дикарка. Наполеон потребовал, чтобы я сняла с шеи крестик. Он мотивировал это ненавистью к старику Папе Иоанну Павлу Второму: «Это мой личный враг», – говорил Наполеон, и я покорно сняла крестик, который не могла меня заставить снять никакая советская власть. Наполеон говорил, что советские жестокосердны, так и я не испытываю сочувствия к его жене, которая курит уже по три пачки в день, что является формой самоубийства. Я тоже курила по три пачки. Жена звонила ночами, каждые десять минут, жизнь превращалась в ад, и мне бы отойти куда подальше, но Наполеон укорял меня в нетерпении. Меня упрекали в этом и прежде, но прежде желание угодить было мной еще не открыто, теперь же я проявляла терпение святой (неофит всегда усерднее прочих), святых же он ненавидел на втором месте после Папы. Меня он, конечно, любил, но все чаще повторял, что любил меня ту, отплевывавшуюся, как семечками, лицами м. п., любил Снежную Королеву, хозяйку своего заснеженного королевства. Для меня же быть с ним стало не то что приоритетом, а единственным смыслом жизни. Он ждал, кто первый – я или его жена – покончит с собой, типа русской рулетки. Я была к этому близка, всякий раз, когда он исчезал, я проводила время в борьбе с искушением шагнуть из окна, как это сделал Певец, он сделал это как раз из-за любви, поддавшись учению мировой литературы. В тот трагический день мы познакомились с Наполеоном, в тот день произошла экспериментальная свадьба, и эксперимент не удался, в тот день Злыдня заявилась ко мне, чтобы найти у меня под диваном сбежавшего от нее навсегда мужа. Боже, что это был за день!
Знакомые меня не узнавали. Я, долго мучившая всех своим презрением к алкоголю, теперь натурально спивалась, как весь русский народ. От безысходности и надежды, от органической невыносимости существования, когда Наполеон собирал в первый, второй и пятидесятый раз свои чемоданы и уходил навсегда. Потом он возвращался, стоял на коленях, плакал, просил прощения, а ко мне в этот момент возвращалась жизнь. Это должно было мне быть исторически близко: начинать с нуля, «до основанья, а затем», и лирически тоже: «Жизнь вернулась так же беспричинно, как когда-то странно прервалась». Жизнь моя принадлежала отныне не мне и не Христу, которого я признавала своим Начальством. Вместо небесного царства надо мной теперь был потолок, и никто меня не слышал, а я не знала, к кому обратиться, ведь
СКАЧАТЬ
