А. А. Блок. Максим Горький

Чтение книги онлайн.

      Хитрейший змий В. В. Розанов горестно вздыхает в «Уединенном»:

      «О, мои грустные опыты! И зачем я захотел все знать? Теперь уже я не умру спокойно, как надеялся».

      У Л. Толстого в «Дневнике юности» – 51 г. 4. V – сурово сказано:

      «Сознание – величайшее моральное зло, которое только может постичь человека».

      Так же говорит Достоевский:

      «…слишком сознавать – это болезнь, настоящая, полная болезнь… много сознания и даже всякое сознание – болезнь. Я стою на этом».

      Реалист А. Ф. Писемский кричал в письме к Мельникову-Печерскому:

      «Черт бы побрал привычку мыслить, эту чесотку души!»

      Л. Андреев говорил:

      «В разуме есть что-то от шпиона, от провокатора».

      И – догадывался:

      «Весьма вероятно, что разум – замаскированная старая ведьма – совесть».

      Можно набрать у русских писателей несколько десятков таких афоризмов – все они резко свидетельствуют о недоверии к силе разума. Это крайне характерно для людей страны, жизнь которой построена наименее разумно.

      Любопытно, что и П. Ф. Николаев, автор книги «Активный прогресс», человек, казалось бы, чуждый этой линии мысли, писал мне в 906-м году:

      «Знание увеличивает требования, требования возбуждают неудовлетворенность, неудовлетворенный человек – несчастен, вот почему он и социально ценен, и симпатичен лично».

      Совершенно непонятная и какая-то буддийская мысль.

      Впрочем, и Монтэнь печально вздыхал:

      «К чему вооружаемся мы тщетным знанием? О, сколь сладостно и мягко изголовье для избранных – незнание и простота сердца».

      Он объяснял долголетие дикарей их незнанием наук и религии, не зная, что все это – в зародыше – есть у них. Эпикуреец Монтэнь жил в эпоху религиозных войн. Он был весело мудр и находил, что каннибализм дикарей не так отвратителен, как пытки инквизиции.

      Через триста лет Лев Толстой сказал о нем:

      «Монтэнь – пошл».

      Лев Толстой мыслил церковно и по форме и по содержанию. Не думаю, что догматизм был приятен ему, и едва ли процесс мысли давал Толстому то наслаждение, которое, несомненно, испытывали такие философы, как, например, Шопенгауэр, любуясь развитием своей мысли. На мой взгляд, для Льва Николаевича мышление было проклятой обязанностью, и мне кажется, что он всегда помнил слова Тертуллиана, – слова, которыми выражено отчаяние фанатика, уязвленного сомнением:

      «Мысль есть зло».

      Не лежат ли – для догматиков – истоки страха пред мыслью и ненависти к ней – в Библии, VI, 1–4:

      «Азазел же научил людей делать мечи и ножи… научил их разным искусствам… объяснил течение звезд и луны. И настало великое безбожие и разврат на земле, и скривились пути человеческие…»?