Битва под Острой Брамой. Андрей Лютых

Чтение книги онлайн.

      У нас здесь в Варшаве дела нескучные, и такое представление, будто спокойствие в Польше токмо на Вас, дорогой мой Дмитрий Сергеевич, и держалось, и рухнуло вместе с Вашим отъездом. Перво-наперво, явился новый пашквиль. Найдена была на улице брошюра о двадцати листах под названием „Никогда не отчаивайся“, в коей призывалось перерезать всех до одного русских, а король Понятовский объявлялся трусом и изменником, а потому следует зарезать также и его, и всех его приверженцев. Игельстром, можете себе представить, был вне себя, и поначалу давай кричать: „Это Княжнин! Это он сочинитель!“ (Каково?) Однако же по трезвому рассуждению образумился: зачем же российскому офицеру призывать к истреблению своих соотечественников? Да и польским языком Вы, благодетель мой, владеете не в такой мере, чтобы замарать им столько бумаги. Поляки сей декларацией были возмущены не менее нашего и стали утверждать, дескать, поляк такого сочинить не мог, нужно искать среди иностранцев. И представьте себе, любезный мой Дмитрий Сергеевич, едва началась вся сия буча, как сразу исчез наш сладкоголосый синьор Чезаре вместе со своим аккомпаниатором, который и оказался распространителем брошюры! А может статься, и ее сочинителем. И ко всему прочему – французом, подосланным якобинцами. Его, переодетого в еврея, поймали поляки генерала Мадалинского. Не знаю, дошли ль до вас слухи о мятеже, учиненном сим генералом, токмо здесь уже от слов переходит к делу. За бригадою Мадалинского, движущегося к Кракову, вдогонку посланы войска, усилен гарнизон Варшавы, а также сделаны несколько арестов. Среди арестованных Ваш новый знакомый – учитель фехтовального искусства в кадетском корпусе месье Дешамп. Полагаю, арестован он токмо за то, что француз.

      На сим прощаюсь. Новости появляются едва ли не каждый час, однако тороплюсь переправить Вам письмо Вашей супруги.

      Ваш покорный слуга и должник до гроба Серж Протазанов P.S. Вот подписался на французский манер, а теперь думаю, что по нынешним временам сие есть повод попасть под подозрение! Однако остаюсь в надежде, что добрый друг меня и на сей раз не выдаст!»

      После этого постскриптума Протазанов еще и смешную улыбающуюся рожицу пририсовал. Только Княжнину было не до смеха. Он был даже слегка ошеломлен: «Стало быть, сей импресарио был не просто концертный авантюрист! А я ведь держал его в руках, но позволил ему совершить то, что он хотел! Непростительно! Я вовсе не умею делать то, что мне теперь поручено. Заставил этого французишку присягнуть дофину и думал, что этого довольно… Боже мой, никому нельзя верить!»

      Думая это, Княжнин уже распечатывал следующее письмо, и то, что он должен был узнать из него, – можно было себе в этом признаваться или не признаваться – было куда важнее, чем все эти якобинские, или масонские, или какие-то там браминские заговоры.