Доктор Гааз. Вардван Варжапетян

Чтение книги онлайн.

      Название этой серии – «Alauda» – в переводе с латыни означает «Жаворонок». Образ этой птицы был очень близок святому Франциску Ассизскому, который говорил, что жаворонок – это «смиренная птица, потому что готова ходить по земле, чтобы найти зернышки», а летая, она славит Господа столь же прекрасно, как и «пренебрегающие земными благами монахи, общение которых происходит на небесах». Серое оперение жаворонка для святого Франциска также было символом христианского смирения, а небольшой хохолок на голове – подобием монашеского капюшона. Согласно преданию, жаворонки своим пением прощались с умирающим Франциском – вопреки обыкновению, они запели вечером, словно благодаря святого за его особенную любовь к ним.

      Слыша пение жаворонка в небе, человек обращает свой взор ввысь – но видит там не маленькую птичку, а сияние солнца. Поэтому для нас образ жаворонка – это в целом символ святости, духовной высоты при внешней невзрачности, стремления к небесам, к солнцу для воспевания всей своей жизнью славы Творцу.

      Свидетельство о Фёдоре Петровиче

      (вместо предисловия)

      Фёдора Петровича Гааза (1780–1853), четверть века бывшего главным врачом московских тюрем, вся каторжная Россия считала своим заступником, «святым доктором». Общеизвестны его крылатые слова: «Спешите делать добро». Я написал о нём повесть «Тринадцатая страсть», вышедшую в издательстве «Современник» в 1988 году. Многое связано в моей жизни с именем доктора Гааза. Даже чудо…

      В августе 2003 года «скорая» привезла меня с тяжёлой черепно-мозговой травмой в Первую Градскую больницу. Сразу – на операционный стол.

      Очнулся я дней через шесть, уже в палате. Каждую ночь, ближе к рассвету – мучительные, жестокие приступы: меня выкручивало всего, как бельё после стирки, а я не мог говорить, даже мычать. Тогда я взмолился: «Господи, помилуй! Не оставь меня, помоги мне!»

      И вот наступает новая ночь… А я обычно чувствовал приближение приступа, вот и в эту ночь ощущаю – близко уже. Но ещё я чувствую, что в палате (в которой было, помимо меня, пять страдальцев) присутствуют трое: Фёдор Петрович Гааз; цадик реб Зуся[1]; а третий – Господь. Три некие сущности, нечто единое и благое, дивный «консилиум», который в эти минуты решает мою судьбу. И приступ, уже подступивший близко, неожиданно медлит приблизиться, а в душе я ощущаю великое ликование, словно мне в сердце, как в чашу, льют пенящееся шампанское, сердце уже полно, а в него всё льют… И слышу голос: «Не бойся, всё будет хорошо». А я им – Господу, Фёдору, Зусе: «Теперь не боюсь, не беспокойтесь. Со мной ничего не случится. Только вы не волнуйтесь». Это уже я их успокаиваю.

      На следующую ночь (точно, как по часам, в три тридцать) приступ проявил себя совсем слабо. На третью ночь не было даже намёка на него. И всю неделю, каждую ночь, я чувствовал в палате присутствие моего «небесного консилиума», дивного триединства.

      Я сомневался, сказать ли врачам? Сопалатники отговаривали: «Дурак, тебя ещё в психушку засадят!» Но я всё-таки рассказал об этом опытнейшему нейрохирургу Ребенко, оперировавшему меня.

      – Вардван, вас положили на операционный стол как раз в три тридцать. Приступы, о которых вы говорите, – это мозаичная конвульсия. Не всякий нейрохирург видел такое. Представьте: лицо человека составлено из сотен кусочков и каждый из них искажает собственная конвульсия. Страшное зрелище! Какая-то сатанинская маска. А ваше видение… не знаю… Одно могу сказать: ваше восстановление идёт поразительно быстро. В вашей палате есть больные с травмами, менее тяжкими, чем ваша (честно скажу: с такой степенью разрушения черепа даже слон бы, наверное, умер на месте), а последствия у них куда тяжелее – речь, память, движения…

      Моя повторная томограмма показала, что кровоизлияние, отчётливо видное на первых снимках, бесследно исчезло.

      Вот и судите сами: встреча это была или не встреча?