в большой комнате, лежу на кровати, на которой спали дедушка с бабушкой, а потом и мои родители. Я похолодел, по коже побежали крупные мурашки, но страх в ту же секунду сменился ощущением счастья и какого-то избавления: кошмар кончился, я свободен, я дома. Но почему я на даче – в мае? Наскоро надев на себя первую попавшуюся дачную хламиду, я выскочил на улицу. И увидел странную и даже страшноватую картину. Весь большой полугектарный участок, доставшийся мне по наследству от деда, боевого советского генерала, так же, как и участки соседей, был полностью изрыт и перекорёжен, всюду виднелись валы тёмно-коричневой подмосковной глины, кучками были свалены остатки пней, а местами чернели прогалины от костров. Справа и слева работали огромные бульдозеры, равняющие весь этот хаос, а на соседском участке ржавая вышка, приделанная к заляпаному грязью Камазу, со свистом и тяжёлым стуком забивала бетонные сваи в землю. Я бросился к ближайшему бульдозеру, ноги плохо меня слушались, я отчаянно замахал руками, и тяжёлая машина остановилась. Дверка кабины открылась, на ее пороге появился весёлый тракторист в пятнистой форме и грязных сапогах. – Чего орёшь? – спосил он меня приветливо, вынимая сигарету из нагрудного кармана. – Что здесь происходит? – действительно заорал я, – Это моя земля, мой, то есть наш, участок, вы что здесь делаете вообще? – Как чего? Дорогу строим, шоссе Восток-Запад, высшей категории. – сказал он с некоей гордостью, глубоко затягивась сигаретой. – Все дома здесь сносят, твой последний остался. Долго спал, мужик! – Я обливался холодным потом, слова застревали в горле. – Где ваше начальство? – Где-где, – ухмыльнулся бульдозерист, – В Москве. Главдорспецстрой. – Я буду жаловаться! – продолжал я выкрикивать бесполезные слова. – Я до президента дойду! – Жалуйся, жалуйся. Доходи, доходи, – милостиво разрешил он. – Только как бы мы тебя раньше с халупой твоей в глину не закатали. – Да как ты смеешь, сволочь такая, – я начал задыхаться, в глазах у меня помутилось. Я сделал нечеловеческое усилие, напряг, казалось, все жилы в руках и ногах, и вновь открыл глаза. Через щели в тяжёлых гардинах начал пробиваться предутренний свет, знакомая мне императоская спальня была чуть различима, но её я сразу узнал и всё сразу понял. – А-а-а, – громко застонал я. – Где сон, где явь? Что лучше, где лучше? – Ваше Величество, вам плохо, – у кровати стоял верный Чемодуров и держал меня за руку. – Опять головные боли? Может, докторов позвать срочно? – Нет, никого не надо. Плохой сон приснился. Который час? – Да ещё только полшестого. В девять доктора придут, а в десять у вас завтрак с Вячеслав Константинычем, фон Плеве, государственным секретарём. – Ах, да-да, я министра двора, с двойной фамилией, просил этого Плеве к себе на приём позвать. – Так точно-с, Воронцов-Дашков, они и позвали-с. – Вот видишь, я что-то помню. Не всё ещё забыл. – Чемодуров опустил глаза: – Вы поспите, Ваше Величество, а вас разбужу, когда следует. – И я опять провалился в сон, на этот раз чёрный и пустой.
