оказалась как бы оригиналом Филиппа или, если хотите, он – ее весьма точной копией. За два месяца с Филиппом она хорошо изучила, что значит вот такой подъем бровей – домиком – или о чем говорит поворот лица, или палец, шлифующий висок от мигрени. Таким образом, вчитываясь в лицо матери, она поняла, что Викторию Львовну прежде всего унижает ее – Евы – знание семейного неблагополучия, особенно ее тяготит самая свежая рана, а именно то, что на днях Ева провела время в обществе той особы, к которой два года назад фактически ушел ее муж и которая нагло присвоила себе права настоящей жены, устроив, так сказать, смотрины невесты… это унижение Виктория Львовна не собиралась ни прощать Еве, ни терпеть. Кстати, сама глупая ошибка – принять шлюху за мать – ее никак не задела. Ева как бы еще не имела никаких формальных прав на ее эмоции. Отпивая мелкими приличными глоточками прекрасный китайский чай с жасмином, Ева почувствовала и то, – нервы были заточены до укола – что Виктория Львовна еще и боится бестактности гостьи, которая могла как-то по простоте душевной выдать свою осведомленность. Даже такую тонкость сумела подметить Ева: Виктория Львовна была в хандре из-за того, что опоздала со знакомством, что она и тут оказалась с краю, уступив первый шаг Тине Варавской. Вот почему ее принимали, скользя взглядом мимо взгляда, и внимали ей льдистым краем глаз. Филипп тоже прекрасно понимал причины, по каким мать взяла такой вот никакой тон. Он даже наслаждался ее затаенной нервозностью. «В очередной раз я ставлю мать в тупик», – думал он. Филипп насвистывал про себя, выпускал струйку дыма – курили все трое, и в который раз пробегал контуры своего отношения к матери: запутавшись в фальшивостях, изгнав за последние годы всякую искренность в отношениях с сыном и дочерью, мать осталась в одиночестве со своей моралью условных ценностей, которым грош цена, и сейчас, вместо того чтобы сказать напрямик, почему она против выбора сына, мать ханжески поддержит его намерение жениться. Она думает, что брак, обязанности мужа, семья обуздают его мятежный дух вечного вызова, что ж, подводил он мысленную черту неслышным свистком: она снова ошиблась. Его брак с Евой будет новым свободным браком. Лишенная отвратительной московской светскости Ева, которая так не похожа на поддельных девиц его круга, ни в коем случае не станет препятствием для его свободы и целей, в которые она пока еще не посвящена. Подсмотрев, как пунцовые токи волнения выдают непричесанные чувства Евы, Филипп еще раз сравнил эту уязвимую живость с египетской мумией условностей, в которую превратилась его мать. «Люблю ли я Еву?» – в который раз прямо спрашивал он себя. И снова отвечал: «Да, люблю», – хотя вопросы, обращенные к чувству, всегда признак сомнения или насилия над сердцем. Филипп это знал, как знал и то, что для него их любовь – совсем не повод для какой-то там условности типа «брак» или «свадьба», да, конечно, не повод. Важным Филиппу казалось другое: вновь и вновь загонять в тупик общественное мнение узкого круга власть имущих, показывать всем этим новым
СКАЧАТЬ
