Грасский дневник. Книга о Бунине и русской эмиграции. Галина Кузнецова

Чтение книги онлайн.

СКАЧАТЬ в собственный локоть. В приемной, куда нас привели, было темно не только от ставень – их тотчас распахнули, но от густой, точно подводной зелени деревьев, серо-зеленые стволы которых толпились за раскрытым окном.

      Тут был овальный стол, кушетка (на которую И.А. тотчас же лег), пианино с картиной над ним, изображающей голову кающейся Магдалины, и белый бюст Эпиктета на камине: некрасивое, длинноносое, умное лицо. Мы все сели, и тотчас же за этим вошла Катерина Михайловна, в своем белом сестринском одеянии, обрадованная, возбужденная и, по обыкновению, рассеянная. Она перецеловалась со всеми нами, поахала над неожиданностью нашего прихода, попеняла на то, что пришли мы, как всегда, на такой короткий срок, и стала говорить то о себе, то о делах, то о знакомых с обычной торопливостью и разбросанностью (сестра внесла нам угощение: варенье и воду, по-восточному). И.А. весело насмехался над нею, войдя в ту обычную роль, которая ему кажется удобнее всего с нею, ответил на ее оханье по поводу того, что он лег, не открывши подушки («она, право, чистая, хоть тут и спал кто-то…»).

      – Да ничего, авось я на постоялых дворах не раз спал!.. – сказал И.А., что вызвало у всех смех и такое восхищение Кат. Мих., что она бросилась целовать его. Впрочем, он тут же заснул под общую болтовню. Следя за разговором, я все время испытывала чувство, которого уже давно не помнила в себе; это было ощущение старого деревенского усадебного мира, который я знаю неведомо откуда, прохладу затененных комнат, мирное течение дня, которое чувствовалось и в этих зеленоватых стволах за окном, и в круглом лице Магдалины, вознесшей глаза к небу, и в банке варенья, и в разрозненных стаканах, стоявших на подносе. У воды был какой-то медный привкус, неизбежный в усадьбах. И все это было так успокоительно, так далеко от того ослепительного света, на котором стоит наш грасский дом, что какой-то частичкой души мне захотелось некоторое время пожить здесь.

      30 июня

      Илюша уехал. Ездили провожать его в Канны, на вокзал, где собрались Кат. Мих. Лопатина и Мережковские. В Гиппиус за румянами и букольками ничего не разберешь, а Мережковский показался мне очень бледным. Тотчас начал говорить со мной о Прусте в таком тоне:

      – Да, гениально, гениально… И не художник при этом… наконец-то не художник (невзирая на присутствие близ стоящего И.А. или, вернее, именно поэтому). Мне эти художники вот где сидят…

      И.А. вмешался и сказал, что, по его мнению, Пруст в некоторых местах именно настоящий художник, на что Мережковский замахал руками:

      – Ну, что вы, что вы! Именно не художник…

      Затем был открыто недружелюбный разговор о Степуне и о его романе «Николай Переслегин», который Мережковские бранят на чем свет стоит.

      Илюша слушал разговоры Мережковских с И.А. молча, с улыбкой. Он знает писательские нравы, а нрав Мережковских – особенно.

      Когда он, перецеловавшись со всеми, сел в вагон и посмотрел на нас сверху, я думала о том, что он все же немного любит нас, – такие у него были живые, растроганные глаза. СКАЧАТЬ