свое лицо и еще руку, самое плечо, что-то не то показывая, не то отковыривая. Глупо улыбалась. У нее была веснусчатая кожа. Пили чай. Она говорила, что ей вредно загорать, что она не любит молоко, еще что-то про линзы, про блюдце с линзами на дне, блюдце, которое она утром находит чуть ли не наощупь. Виктори, завороженно глядя на нее, глотал всю эту чепуху, что-то еще про ее тридцать три болезни, про то, как она оступилась и полетела по лестнице вниз и ее случайно подхватил сам декан… Он вглядывался в фотографию и вдруг задал себе какой-то странный вопрос: «А мог бы я влюбиться в нее?» Он продолжал вглядываться в ее лицо и вдруг подумал, что кого-то она ему очень напоминает. Но кого? Снова приколол булавками к стене, подошел к столу, включил компьютер Вика. Нет – никаких и-мейлов… На мониторе стояла бронзовая статуэтка Натаранджи. «Да, я подарил ее Виктори на день рождения». В кольце бронзового огня Шива исполнял свой танец. Он взял статуэтку в руки. «Когда-то я интересовался и этими делами». Перевел взгляд на этюд женской головы, который Виктори повесил над своими фотографиями. «Я нарисовал его, когда был таким, как ты. Двадцать лет тому назад». «Папа, а почему ты вообще решил стать художником?» «Как тебе сказать, Вик… Мальчиком я хотел, чтобы все девочки любили меня и только меня… Я довольно долго не понимал, как это девушки могут целоваться с другими парнями… любить их, когда есть я… Однажды в метро даже хотел подойти… Как ее звали?.. Насмешки… Потом бесполезный бокс против соперников… И вдруг это слово «художник», которое почему-то так их завораживало… И еще эта магическая фраза «я хотел бы написать ваш портрет»… И в конце концов ничего кроме бессмысленной и жадной ебли… Клара, которую я… которую я тебе…» Он опустил голову, вышел и вернулся с бутылкой водки, вспомнил, как пил здесь с Виктори накануне своей второй свадьбы. На утро к бракосочетанию, по желанию Нины непременно во дворце, приехали ее родители, отец, который был с ним почти одного возраста, и мать. Фельдшер в деревне, отец ее правил бабки лошадям и колол свиней, а он – Павел Георгиевич – только что закончил свой автопортрет в полупрозрачном платье, с просвечивающим эрегированным фаллосом. Фельдшер снял свои маленькие картофельные какие-то очки, близоруко, почти вплотную рассматривая картину… «Папа, это шутка искусства», – засмеялась Нина, беря отца за коричневую земляную руку и осторожно оттягивая назад. «Шутка искусства, – фельдшер сделал вид, что засмеялся. – Ге-ге, столица». Нина, вся красная, умоляюще смотрела за спиной отца на жениха. Ему тоже стало неловко, накануне они чуть не поругались, но он наотрез отказался снять («Хотя бы на время!») этот свой автопортрет и повесить что-нибудь другое. («Раз я такой, значит, я такой! Я же говорил тебе, что это моя личная магия!» «Не забудь тогда хотя бы выключить за собою в туалете свет!») Но сейчас перед этим встающим в пять утра доктором животных он и в самом деле чувствовал себя неловко и жалел, что не послушался своей будущей жены. «Вы, уж, извините, что с нас, с сумасшедших, взять, – сказал он, отводя взгляд. – Шалим-с иногда. За
СКАЧАТЬ
