русского общества, Тредиаковский все свои силы отдает филологическим исследованиям и литературному труду. Но и здесь обнаруживается половинчатость его воззрений. «За основу языковых преобразований он решил взять речь придворного круга, или «изрядной компании», как он говорил, призывая остерегаться, с одной стороны, «глубокословныя славенщизмы», а с другой – «подлого употребления», то есть речи народных низов. Такое решение вопроса Тредиаковскому подсказывала практика французской словесности, где в течение двух веков развитие литературного языка шло именно по линии ограничения, во – первых, церковной латыни (французский аналог старославянского) и, во – вторых, простонародной речи». – Е.Н. Лебедев. Но ничего этого не существовало в то время в русском обществе. Напротив, возвышенные мысли и чувства русскому человеку было гораздо удобнее выражать в форме славянизмов и отвергать «глубокословные славенщизмы» – значило не понимать особенности духовной жизни своих соотечественников. А что касается «подлого употребления», то в то время особого языка высшей аристократии, отличного от языка простолюдинов, как во Франции, просто не существовало в России. Следовательно, не могло существовать и реальной основы для языковой теории Тредиаковского. Он лишь привлек внимание к самой проблеме литературного языка в России, указав на ее важность – решать же ее пришлось Ломоносову, что тот и сделал двадцатилетие спустя после первых выступлений Тредиаковского в Российском собрании. Его мечты о грамматике «доброй и исправной» воплотил Ломоносов в «Российской грамматике» (1755). Что же касается литературной нормы русского языка, то эта сложнейшая проблема была решена Ломоносовым с блеском в его гениальной теории «трех штилей» – «О пользе книг церковных в российском языке» (1759), на многие десятилетия вперед определившей развитие русского языка и литературы. И в теории русского стихосложения в ответ на догматическое утверждение Тредиаковского о том, что хорей близок строю русского языка, что у нас только женские рифмы имеют право на существование и т. д., Ломоносов оказался гораздо практичнее и объективнее. Идя от предмета к умозаключению, а не наоборот, «он понял, что поэтический переворот интересен не сам по себе, но как часть коренных перемен во всем укладе русской жизни» – Е.Н. Лебедев. А они сводились к дальнейшей централизации государственной власти, бывшей залогом целостности страны и общества. И в этом социальном моменте русской истории лежал единый корень, питавший одними соками и политическую и поэтическую ветви русской жизни. «Вот почему четыре года спустя после Тредиаковского именно Ломоносов оказался творцом «державного ямба», и поныне самого популярного размера в русской поэзии» – Е.Н. Лебедев.
Тредиаковский при всей своей незаурядности, богатстве познаний, не сумел «прозреть в истинный смыл вещей» и был обречен «на свист и смех и побиение камнями» и это действительно была настоящая трагедия. Но я задаюсь вопросом: возможен ли был успех Ломоносова без неудач Тредиаковского?
СКАЧАТЬ
