Укротитель баранов. Сергей Рядченко

Чтение книги онлайн.

      – Тогда хватай бубен, а мне найди все-таки вилку.

      – Эх, – Баранов навис надо мной, отхлебнул у меня из кружки, положил на плечо мне ладонь и укротил свой бас до шепота. – А знаешь, Вань? Обожаю такие вытуберанцы. Когда всё вдруг, в один, понимаешь, миг. Как в цирке! Алей-оп! – Баранов могуче раскинул свои шуйцу с десницею, подстать Полю Робсону с его широтой и раздольем,[4] и повторил: – Алей-оп! И курам на смех! А ты замышлял, да? Вертел в мечтах своих у себя в руках судьбу свою грандиозную! Прожекты пестовал. А по барабану! – Баранов взметнул свой крепкий перст, указуя сквозь обшарпанный потолок, сквозь купол цирка, мимо пристроившегося там на корточках Дара События надо мною, сквозь пасмурные небеса и хладный космос куда-то в центр нашей галактики и прошептал мне в ухо так, что мороз по затылку: – Это ведь Сам Автор, чу! вносит штрих свой, ну два штриха, три, четыре, двадцать два, в нашу с тобой, Иван, мазню с перемазнёю. В нашу, что затеяли, Иван, мы с тобой, безалаберщину.

      Это слово он произнес с особым смаком так, что передо мной возник мощный образ универмага с огромной вывеской «БЕЗАЛАБЕРЩИНА», где любой на свой вкус может выбрать всё, что душе угодно, и применить тут же во вред себе и близким, в усугубление общей непутевости, на радость всем врагам и прохиндеям.

      – И выходит, как надо, – сказал мне Баранов. – Вот ведь. Лучше, чем могло бы. – Он стукнул кулаком в ладонь, шепот по боку, и воскликнул. – Эх! Говорю ж, всё к лучшему. Саня, подъём!

      Александр Иваныч подскочил не хуже дрессированного.

      Тут и я наконец очнулся к новой жизни. А Баранов опять был помыт, свеж и выбрит.

      – Ну, как, проголодались?

      Он прихлопнул на нас в ладоши, устраняя на такой манер любые возражения, и велел нам отправляться с ним по злачным местам.

      – А телефон тут есть?

      – А ты как думаешь? – спросил он строго. – Здесь же не зимовка на полюсе. Здесь же цирк!

      В подтверждение его слов, для неверующих, грянул вдалеке, но внятно, трескуче даже, знаменитый на всю страну «Выходной марш».[5]

      – Ух, ты! Граммофон что ли? Не может быть!

      – Точно. Вожу с собой. Прикинь, с ручкой, все дела!

      – И пластинка, небось, года так тридцать седьмого!

      – Вот ты думаешь, что ты шутишь. А ты, Ваня, не шутишь.

      Баранов отодвинул в углу тяжелую драпировку и приоткрыл мне иное пространство, и там вдалеке, но в гравюрной резкости и по-гуашному ярко, узревался действительно граммофон с откинутой крышкой и вертящейся пластинкой от «Грампласттреста» с красным кругом посередине и желтыми на нём Рабочим и Колхозницей, и цифрами 1917–1937, и на трескучем этом чуде вздымался и опадал в такт вращению нержавейный криволапый звукосниматель с разинутой в прорезях лепестков сиплой пастью; звучал граммофон в окружении трёх граций, коим, надо понимать, полагалось блюсти ритуал сей. И сразу ясно, что у них не забалуешь – ни хищникам, ни механизмам. Как там он выразился? Табу и тотемы? И бóшки сушеные? Цанцы с танцами!

      – А как кокнете, тогда что?

      – Ну, не кокнули ж.

      Баранов СКАЧАТЬ