Повесть о любви и тьме. Амос Оз

Чтение книги онлайн.

      Около четырех часов мы сворачивали влево с Хевронской дороги и вступали в квартал Тальпиот. Мы шли по тенистым кипарисовым аллеям, в которых шелестел западный легкий ветерок, слагая мелодию, обволакивавшую меня изумлением, кротостью, благоговением. Тальпиот тех лет был тихой окраиной, за которой начиналась Иудейская пустыня. Этот квартал с его садами и лужайками лежал вдали от центра города, от шумных торговых предприятий. В его планировке использовались тенденции застройки благоустроенных жилых районов центральноевропейских городов – районов, предназначенных для спокойной жизни ученых, врачей, писателей и мыслителей. По обе стороны улицы стояли симпатичные небольшие одноэтажные домики, окруженные красивыми лужайками, и в каждом из таких домов – так это представлялось нам, людям скромного достатка, – жил в покое и размышлениях великий исследователь или ученый с мировым именем, как наш дядя Иосеф, которому Бог не послал сыновей, но чье доброе имя известно было по всей нашей земле. И даже в далеких странах были переведены его труды – к вящей славе мудрости и науки.

      Мы сворачивали направо, поднимались по улице Коре ха-дорот до небольшой сосновой рощицы, а там – налево, и вот мы уже перед домом дяди Иосефа. Мама, бывало, говорила: “Сейчас только без десяти четыре, быть может, они все еще отдыхают? Почему бы нам не посидеть пару минут спокойно и не подождать здесь, на скамеечке в палисаднике?” А иногда она говорила так: “Сегодня мы чуть-чуть опоздали, уже четверть пятого, и самовар там уже, конечно, кипит, и тетя Ципора уже разложила фрукты на подносе…”

      Две вашингтонские пальмы возвышались, как два стража, по бокам калитки, а дальше начиналась мощеная дорожка, справа и слева от которой живой изгородью тянулись заросли туи. Тропинка эта вела от калитки к широкой лестнице, по которой мы поднимались на веранду и шли до входной двери, над которой старинным еврейским “квадратным письмом” на красивой медной дощечке был выгравирован девиз дяди Иосефа: “Иудаизм и человечность”.

      На самой двери тоже была медная дощечка, чуть поменьше, но более блестящая, на которой выгравировано на иврите и английском: