СКАЧАТЬ
непопулярность откровенно политического контента и новостных программ объяснялась быстрым культурным развитием советских телезрителей: их интеллектуальные запросы опережали квалификацию сотрудников Центрального телевидения. Согласно этому доводу, по мере того как советские люди переезжали в новые частные квартиры, их культурный уровень повышался. «Мы на старой квартире всё смотрели, – рассказывал журналисту и телекритику Георгию Фере в 1967 году один из его собеседников. – …А как переехали, стали смотреть выборочно»225. В ответ на это сотрудники должны были адаптировать программы к требованиям зрителей, особенно в том, что касалось визуального содержания, своевременного сообщения новостей и живой, очищенной от шаблонных формулировок подачи информации226. Эта ссылка на искушенность зрителей была связана с одним удобным домыслом: она одновременно подтверждала исторический нарратив о неуклонном прогрессе, лежавший в основе легитимности коммунистической партии, и возвращала к привычному дискурсу о бюрократе, отстающем от динамичного советского населения. Идея о том, что зрители требуют тонко организованных, своевременных и интересных программ, стала зацепкой для журналистов, режиссеров и писателей, стремившихся к большей свободе в создании именно таких сложных, увлекательных и современных произведений227. Но это также было связано и с серьезными опасениями по поводу цинизма и разочарования зрителей, которые пережили публичную критику Сталина при Хрущеве, а затем, после его смещения в 1964 году, и самого Хрущева228. Другим способом объяснить непопулярность определенных видов политически значимых программ было утверждение, что эти программы изначально не предназначались для всей телеаудитории, а скорее были рассчитаны на строго определенные ее подгруппы. Здесь, как и их коллеги в кино и печати, специалисты Центрального телевидения обратились к идее дифференцированной аудитории, призвав к такой стратегии составления телепрограммы, в основе которой лежала бы ориентация на отдельные группы зрителей229.
Идея ориентации на конкретного зрителя не была для Центрального телевидения совсем уж новой, но после 1965 года ее характер значительно изменился. Еще в конце 1950‐х энтузиасты телевидения призывали к созданию программ, у которых был бы «точный адрес», то есть конкретный зритель. Однако они понимали это довольно абстрактно, как некую ментальную практику для профессионалов телевидения, таких как Валентина Леонтьева. В идеале они должны были представить себе в качестве аудитории образованного, любознательного, увлеченного советского гражданина и сделать свой экранный стиль таким, чтобы наладить связь с этим человеком, а обнаружиться он может в самых разных средах. С расширением социологических опросов этот «точный адрес» стал относиться в первую очередь к конкретным подгруппам населения, определяемым такими категориями, как пол, образование и профессия.
Фере Г. Как я был телевизионным техником // Журналист. 1967. № 4. С. 36.
226
Это утверждение было сформулировано руководителем методического сектора Эстонского телевидения Рут Каремяэ в: Каремяэ Р. «…Как тяжелые пушки в бою!» // Советское радио и телевидение. 1967. № 7. С. 30–33. Такой подход к вопросу о зрительской скуке продолжал использоваться на протяжении 1970‐х гг., поскольку позволял сместить проблему со зрителей или самой советской идеологии на наиболее контролируемую переменную – самих сотрудников Центрального телевидения.
227
Jones P. The Fire Burns On?
228
Huxtable S. In Search of the Soviet Reader.
229
Ibid.; First J. From Spectator to «Differentiated» Consumer. P. 332–340. Хакстэйбл утверждает, что журналисты «Комсомольской правды» с гораздо большей неохотой, чем кинематографисты, отказывались от идеи обобщенного «массового читателя» в пользу представления о разнообразной, социологически дифференцированной аудитории (см.: Huxtable S. In Search of the Soviet Reader). Как показывает Фёрст, кинематографисты также отошли от идеи дифференцированной аудитории к концу 1970‐х гг.