Москва – Петушки. С комментариями Эдуарда Власова. Венедикт Ерофеев

Чтение книги онлайн.

СКАЧАТЬ так, – склонив голову вправо, ответил я сам себе. – Не век же рассматривать „…“ на вспотевших стеклах и терзаться загадкою!..»

      И я пошел по вагонам. В первом – не было никого, только брызгал дождь в открытые окна. Во втором – тоже никого; даже дождь не брызгал…

      В третьем – кто-то был…

      113-й километр – Омутище

      …Женщина, вся в черном с головы до пят, стояла у окна и, безучастно разглядывая мглу за окном, прижимала к губам кружевной платочек. «Ни дать, ни взять – копия с „Неутешного горя“, копия с тебя, Ерофеев», – сразу подумал я про себя и сразу про себя рассмеялся.

      Тихо, на цыпочках, чтобы не спугнуть очарования, я подошел к ней сзади и притаился. Женщина плакала…

      Вот! Человек уединяется, чтобы поплакать. Но изначально он не одинок. Когда человек плачет, он просто не хочет, чтобы кто-нибудь был сопричастен его слезам. И правильно делает, ибо есть ли что-нибудь на свете выше безутешности?.. О, сказать бы сейчас такое, такое сказать бы, – чтобы брызнули слезы из глаз всех матерей, чтобы в траур облеклись дворцы и хижины, кишлаки и аулы!..

      Что же мне все-таки сказать?

      – Княгиня, – позвал я тихо.

      – Ну, чего тебе? – отозвалась княгиня, глядя в окно.

      – Ничего. Губную гармонь у тебя видно со спины, вот чего…

      – Не болтай ногами, малый. Это не гармонь, а переносица… Ты лучше посиди и помолчи, за умного сойдешь…

      «Это мне-то, в моем положении – молчать! Мне, который шел через все вагоны за разрешением загадки!.. Жаль, что я забыл, о чем эта загадка, но помню, что-то очень важное… Впрочем, ладно, потом вспомню… Женщина плачет – а это гораздо важнее… О, позорники! Превратили мою землю в самый дерьмовый ад – и слезы заставляют скрывать от людей, а смех выставлять напоказ!.. О, низкие сволочи! Не оставили людям ничего, кроме „скорби“ и „страха“, и после этого – и после этого смех у них публичен, а слеза под запретом!..

      О, сказать бы сейчас такое, чтобы сжечь их всех, гадов, своим глаголом! Такое сказать, что повергло бы в смятение все народы древности!..»

      Я подумал и сказал:

      – Княгиня!.. а, княгиня!..

      – Ну, чего тебе опять?

      – Нет у тебя уже гармони. Не видно.

      – Чего ж тебе тогда видно?

      – Одни только кустики. (Она все отвечала, глядя в окно и ко мне не поворачиваясь.)

      – Сам ты кустик, я вижу…

      «Ну что ж, кустик, так кустик». Я сразу как-то обмяк, сел на лавку и разомлел. Никак, хоть умри, никак я не мог припомнить, для чего я пошел по вагонам и встретил вот эту женщину… О чем же все-таки это «важное»?

      – Слушай-ка, княгиня!.. А где твой камердинер Петр? Я его не видел с прошлого августа.

      – Чего ты мелешь?

      – Честное слово, с тех пор не видел… Где он, твой камердинер?

      – Он такой же твой, как и мой! – огрызнулась княгиня. И вдруг рванулась с места и зашагала к дверям, подметая платьем пол вагона. СКАЧАТЬ