Бессмертная стрекоза. Дмитрий Воденников

Чтение книги онлайн.

СКАЧАТЬ авансом блаженствуя, извлекал из рваного, пятнами желтизны пошедшего конверта Веру Васильевну – старый, тяжелый, антрацитом отливающий круг, не расщепленный гладкими концентрическими окружностями – с каждой стороны по одному романсу.

      – Нет, не тебя! так пылко! я! люблю! – подскакивая, потрескивая и шипя, быстро вертелась под иглой Вера Васильевна; шипение, треск и кружение завивались черной воронкой, расширялись граммофонной трубой, и, торжествуя победу над Симеоновым, несся из фестончатой орхидеи божественный, темный, низкий, сначала кружевной и пыльный, потом набухающий подводным напором, восстающий из глубин, преображающийся, огнями на воде колыхающийся, – пщ-пщ-пщ, пщ-пщ-пщ, – парусом надувающийся голос.

      Чем тут «ужасен» граммофон? Тем, что он устарел и стал пошлостью почти сразу, как только появился. Мещане, дачники, пустые досуги.

      У Тэффи этих граммофонов полно. В одном проходном рассказе мелькает:

      Попросил меня сыграть на рояле что-нибудь церковное. – Да я не умею. – Ну, и очень глупо. Церковное всегда надо играть, чтоб соседи слышали. Купи хоть граммофон.

      Всё в одной связке: «Церковное всегда надо играть, чтоб соседи слышали», которое играют на рояле и которое играет теперь граммофон. Ах, мой милый Августин, все прошло, все.

      У Андрея Платонова в его записных книжках встретилось:

      Гордость: отец сажает 10-летнюю дочку, надевает ей очки, открывает окно, заводит граммофон, пьет чай. Прохожие завидуют: дочь в очках – образованная, граммофон – богатство, чай пьет с сахаром.

      Пройдет лет двадцать-тридцать – и у Ахмадулиной граммофон уже выйдет очищенным из огня и пыли времени, как феникс (и, может быть, этой пылью и очищенный, как чистили раньше песком самовар), прощенный и простительный, как символ всего, на что она хотела бы быть похожа – по крайней мере, чего бы не устыдилась.

      О, для раската громового

      так широко открыт раструб.

      Четыре вещих граммофона

      во тьме причудливо растут.

      Я им родня, я погибаю

      от нежности, когда вхожу,

      я так же шею выгибаю

      и так же голову держу.

      Я, как они, витиевата,

      и горла обнажен проем.

      Звук незапамятного вальса

      сохранен в голосе моем.

      Не их ли зов меня окликнул

      и не они ль меня влекли

      очнуться в грозном и великом

      недоумении любви?

      Впрочем, Ахмадулина – какой с нее спрос? У Берберовой в ее книге «Курсив мой» есть более показательное:

      – Советское дитя! – сказала мне однажды в 1920 году одна барыня, взяв меня за подбородок и сверля меня глазами.

      – Что вы хотите, Марья Иванна, мы едим перловую кашу, танцуем под граммофон и носим рвань.

      Диагноз поставлен, слово найдено, вопрос снят.

      И пусть дикая Цветаева не захочет мириться (рамок не любила, вызов принимала, строила себя специально с вывертом):

СКАЧАТЬ