этой женщине пред ним мелькнули знакомые черты. То была насмешливая птица, поющая соловьем, о которой с такою грустью говорит в своих мемуарах Байрон. Она напоминала другую женщину, виденную им в ином месте… Де Трессиньи был вполне уверен, что это была не она, но она походила на нее до полной иллюзии, если только иллюзия была возможна… Сходство, впрочем, скорее влекло его, нежели изумляло, ибо у него было достаточно опыта, чтобы знать, что, в конце концов, в человеческих лицах гораздо менее разнообразия, чем думают, и что черты их подчинены строгой и непреклонной геометрии и могут быть приведены к нескольким общим типам. Красота одна. Только безобразие различно, да и то различие его быстро исчерпывается. Бог желал, чтобы бесконечным было только выражение лица, ибо оно есть выявление души сквозь правильные или неправильные, чистые или искаженные черты. Трессиньи смутно повторял себе все это, следуя шаг за шагом позади женщины, шедшей по бульвару зигзагами; она дышала большею гордостью, чем царица Савская на картине Тинторетто в своем платье шафранного цвета (любимый цвет римлянок), атласные складки которого при ходьбе сверкали и звенели, словно призывая к оружию! Необыкновенно стройная, как редко бывают француженки, она куталась в великолепную турецкую шаль с широкими белыми, красными и золотыми полосками; безвкусное красное перо висело с белой шляпы, почти касаясь ее плеча. Читатель припомнит, что в то время женщины носили перья, свешивавшиеся со шляп и называвшиеся ими «плакучей ивой». Но в этой женщине ничто не плакало; и перо на ее шляпе выражало нечто иное, отнюдь не меланхолию. Трессиньи, предполагавший, что она пойдет по улице Шоссэ д’Антэн, сверкавшей тысячами газовых рожков, с удивлением увидел, как вся эта роскошь куртизанки, вся наглая гордость женщины, упоенной собою и шелками, которые она волочила по земле, углублялась в улицу Basse-du-Rempart, считавшуюся в то время позорным пятном квартала. Щеголь в лакированных ботинках, менее храбрый, чем женщина, испытал колебание, прежде чем войти туда… Оно длилось, впрочем, всего лишь минуту… Золотое платье, затерявшееся было во мраке, сверкнуло у единственного фонаря, блестевшего ясной точкой; он бросился догонять ее. Это не составило большого труда: она ждала его, уверенная, что он придет; в ту минуту, как он догнал ее, она обернула к нему свое лицо, чтобы он мог лучше видеть его, и впилась глазами в его глаза со всем бесстыдством своего ремесла. Де Трессиньи был ослеплен красотою этого нарумяненного лица золотисто-смуглого цвета, как крылья некоторых насекомых: оно не бледнело под тонкой ниткой тусклого света, падающего от фонаря.
