В общем, это стало нормой жизни. В смысле, еще больше, чем до Случившегося. Только мне такое не очень.
Я ведь, по сути, потеряла все. Что еще у меня осталось, кроме девственности?
Странно, конечно, – мои-то родители были со-о-овсем не религиозными, ничего подобного. О птичках-бабочках и прочих прелестях мама рассказывала мне даже подробней, чем я хотела знать. Фу, избавьте меня от этих латинских названий! Да и не страдала я никогда желанием сохранить себя для чего-то или кого-то. Просто…
Короче говоря, как только Вашингтон понял, что самого главного от меня не дождешься, интерес его пропал, а я почувствовала себя круглой дурой. Джефферсону рассказать так и не смогла. У него ко мне, конечно, ничего такого нет – в смысле, я совсем не в его вкусе, – но все равно мне почему-то кажется, что это повредит нашей дружбе. А дружба с ним – еще одна ценность, которую я не хочу терять.
Так вот, самое паршивое в должности кланового врача – это не вправлять сломанные кости, не слушать глухое «хрясь!» рвущегося мяса; не объяснять, что обезболивающих больше нет, спасибо наркоманам, которые смели весь морфий, оксикодон и фентанил.
Нет, самое паршивое – это смотреть, как твои знакомые умирают от Хвори.
Людям кажется, что они знают про смерть все: мол, видели в кино и по телику. Подстреливают там, значит, какого-нибудь парня, его приятель успевает сказать только: «Все будет хорошо! Держись! Вертолет уже в пути!» – в ответ раненый выдает что-нибудь трогательно-философское и отключается навеки.
Чушь собачья.
Обычно, когда человек падает с крыши, или получает пулю, или заражается холерой от грязной воды, умирает он ДОЛГО, постоянно кричит, стонет, и единственная фраза, на которую его хватает, это: «Как больно!», причем повторяет он ее снова и снова. А ты сидишь рядом и думаешь не так: «Не умирай, пожалуйста!», а вот так: «Господи, хоть бы он скорей коньки отбросил». А страдалец молит: «Помоги! Помоги! Не хочу умирать! Как больно! Убей меня!» Противоречивые, конечно, слова, но, сами понимаете, как говорил Уолт Уитмен: «По-вашему, я противоречу себе? И что? Жизнь – штука охрененно сложная».
Так вот, симптомы у Вашингтона начинают проявляться, короче, прямо в день рождения. Странно, возраст – не строгий показатель. Кто-то сваливается в восемнадцать, кто-то раньше, кто-то позже. Заранее не предскажешь. Тут дело в гормонах. У нас есть то, чего нет у малышей и взрослых. И оно нас защищает. Но мы все равно носители заразы – как только достигаем зрелости, долбаная Хворь активизируется. Я говорю о физической зрелости. Если б смерть косила только тех, кто достиг зрелости психологической, парни жили бы вечно.
СКАЧАТЬ