Душа и взгляд. Баллады в прозе. Сергей Ильин

Чтение книги онлайн.

      XXI. Писательство и духовность

      Итак, семейная драма Льва Толстого, которую мы читаем запоем: как «Войну и мир» или «Анну Каренину», —

      потому что: когда за каждым шагом учителя следит мировая пресса и ни один строгий взгляд в сторону из-под кустистых бровей не может ускользнуть от завороженного зрителя, когда слышен, кажется, и хриплый шепот, и приглушенный кашель, и когда малейшая подробность двойного ухода Героя— от семьи и от жизни – почтительно улавливается в первых рядах и добросовестно передается на задние ряды и галерку, а дальше тем, кто не попал в зрительный зал и толпится за дверью, —

      что же, тогда уже не до внутренней работы, которая всегда свершается наедине и в глубине души, тут не пропустить бы следующую – и наверняка в драматическом плане драгоценную – деталь, как то: вернется ли Герой к жене? поедет ли она за ним? что будет с детьми? где поселится великий отшельник? и каково будет в монастыре отлученному от церкви? и так далее и тому подобное, —

      и не в том дело, что во всем, что касается позднего Льва Толстого, нет духовности – напротив, духовности там хоть отбавляй! – но это именно духовность, вызывающая дараматическое возбуждение, восхищение, потрясение, а также неизбежное и неустранимое эстетическое смакование по поводу возбуждения, восхищения и потрясения, коих общий знаменатель есть то не совсем здоровое любопытство, которое, правда, не в силах погасить поистине гомеровскую по масштабу толстовскую духовность, но которое все-таки бросает на нее весьма компрометирующую тень, —

      взять хотя бы отречение Толстого от искусства, в том числе и собственного: когда Франц Кафка перед смертью завещал своему другу Максу Броду сжечь все свои сочинения, я ему верю: как-никак предсмертная воля, святая святых, Макс Брод мог бы это сделать, и никто его бы за это не осудил, —

      и исчезли бы в небытие рукописи: быть может, единственные, которые по своему художественному весу не уступают толстовским, —

      однако, рукописи, как известно, не горят, —

      а вот мог бы, например, несмотря на булгаковский постулат, Лев Толстой до конца и всей душой своей желать, чтобы написанное им по какому-нибудь волшебству раз и навсегда исчезло бы из этого мира? думаю, что нет, —

      здесь-то и притаилась, как мне кажется, та самая Кощеева игла «непрямоты и неискренности», которую замечательно подметил в Толстом Владимир Соловьев.

      Да, я верю Кафке и не верю Толстому по части горящих рукописей, ибо разные у них по жизни роли, а только исходя из художественной специфики предназначенной человеку роли можно адекватно понять его поступки, —

      и Льву Толстому важно было сыграть роль величайшего писателя плюс (!) к тому приблизительно равного Будде и Иисусу нравственного учителя, —

      причем учитель шел по пятам писателя, как бы постепенно его поедая и питаясь его плотью и кровью: гениальная по сути конфигурация, потому СКАЧАТЬ