Битва железных канцлеров. Валентин Пикуль

Чтение книги онлайн.

      Темные небеса Востока озарились молниями…

      – Обстоятельства вернули нам полную свободу действий, – провозгласил Горчаков честно. Далее он предупредил мир, что отныне Россия будет строить свою политику исключительно в собственных интересах, и она, убогая и обильная, великая и гордая, более не станет насиловать свои национальные принципы ради исполнения устарелых и отживших обязательств, навязанных русской дипломатии прежними комбинаторами.

      Главная задача – развитие внутренних сил страны.

      Но это не значит, что Россия замыкается в себе.

      Напротив, она готова активно участвовать в политической жизни всего мира, и в первую очередь – в Европе…

      Телеграфы отстукивали решающий аккорд Горчакова:

      Говорят, что Россия сердится.

      Нет, Россия не сердится.

      Россия сосредоточивается.

      Последнюю фразу с французского языка в столицах мира переводили по-разному, а зачастую она звучала с угрозой:

      – Россия усиливается…[4]

      Сказав то, что лежало на сердце, он отъехал в деревушку Лямоново, что захилилась средь псковских лесов и кочкарников, забытая и печальная… Ах, боже мой! Вспомнилось, как впору младости, проездом из Европы, заглянул он в Лямоново, откуда недалече и Михайловское. Горчаков тогда лежал в простуде, Пушкин приехал к нему, они обнялись… Целый день вместе! Он как раз писал «Годунова», читал отрывки. Как давно это было… В памяти остались драгоценные строки:

      Проселочной дорогой, мимо старых ветел и мужицких гумен, из ворот которых вылетала, кружась, отсеянная полова, ехал Горчаков в деревню Лямоново – возвращался в юность… Поля, поля, поля! Бричку дергало на ухабах, бревенчатые мосты забавно тараторили под колесами. Жарко было. Но уже проплывали в воздухе осенние паутины-седины, и, подоткнув подолы, глядели из-под руки русские жницы на пылящую вдоль проселка барскую бричку…

      Русь! О Русь, Русь… многострадальная!

      Кормилица, поилица и воительница наша…

      На косогорах белели тихие прозрачные церквушки.

      В скорбной желтизне шелестели упругие овсы.

      Всплывало уже не пушкинское – тютчевское: