Кормить птиц. Евгений Морозов

Чтение книги онлайн.

      Боязливый край, где тяни-давай

      из земли, которую дождь мусолит,

      я вкусил твой солнечный каравай

      родовой мякины и грубой соли.

      Выходил народ из густых широт,

      предлагал наместнику с ликом мутным

      распальцовку, труд свой и гулкий рот,

      умирая в ночь и рождаясь утром.

      Он не то чтоб спорил с лихвой-судьбой,

      по грязи простуженной сея семя,

      а стоглаво горбился сам собой,

      продолжая жизнь и седое время,

      и крестились серые трудодни,

      жёлто-красный обморок красил лето,

      и в груди тревожилось от возни,

      провожавшей в прошлую тьму всё это.

      И как колос спела моя любовь

      к рядовым полям и зубастым кущам,

      где от зверских свар и людских ветров

      приходилось круто ещё живущим.

      Это был распаханный каракум,

      а точней, край света, где смерть встречала,

      за каким кончался последний ум

      и звезда на небе брала начало.

      Если не стыдно уже давно

      переплавляться в речь,

      что заставляет трезветь вино

      или глаза – потечь,

      осенью, как заведётся свист,

      ветром в лицо грубя,

      на белоснежно-чужой лист

      выдохнешь сам себя.

      Будет исхожен он вкривь и вкось,

      вдоволь и поперёк;

      много, бедняге, ему пришлось

      вынести слов и строк.

      Словно измятая простыня,

      где полюбил с лихвой,

      ритмом о самом больном бубня,

      станет он сразу свой,

      ибо в листке этом, как в слуге,

      знающем твой каприз,

      весь ты – от ссадины на ноге

      до херувимских риз.

      Помнит он правду твою, мой друг,

      хоть откровенным днём

      и не сказал ты всего, но круг

      мыслей твоих на нём,

      и потому его смятый вид

      более нам знаком,

      более ценен и духовит

      рядом с чистовиком.

      Грудь, уставшая быть кормящей,

      прикоснувшись к какой, скорей

      обожжётся хозяин, мнящий

      перманентность своих угрей,

      чем почувствует мать. Да где там —

      помнить сыну, как день непрост

      и что сам он был вскормлен светом

      из родительских млечных звёзд?

      Ведь в тропическое бесчестье

      он забьётся по рукоять,

      чтоб наполниться кровной жестью

      и на горнем ветру стоять.

      Разве можно любить по-детски,

      если слава его пока —

      как убийцы извилин грецких

      и адамова кадыка,

      хоть и он опустеет, силясь

      слиться в женскую эту тьму,

      из которой однажды вылез

      и куда уж пора ему.