Повесть и два рассказа. Накануне кризиса. Евгений Катков

Чтение книги онлайн.

      – Василь Васильевич, а почему антропология стала модной только в последнее время?

      – Где? У нас? Дело в том, что на Западе ситуация другая. Есть дата – 1927 год. Доклад Макса Шелера в Дармштадте «Особое положение человека». В следующем году выходит книга Плеснера «Ступени органического и человек». И через 20 лет появляется капитальный труд Арнольда Гелена «Человек. Его природа и положение в мире». Но это теоретические работы, опирающиеся на медицинские, биологические знания. К этому времени, я имею в виду начало столетия, накоплен уже большой, очень разнообразный материал по этнологии и этнографии, который во Франции именуется, собственно, антропологией, в Англии – социальной антропологией, в Америке – культурной антропологией. В двадцатых годах начинают плодотворно работать Марк Блок и Люсьен Февр, основатели новой исторической школы… Почему это время? Вопрос интересный и большой, я сегодня уже не успею рассказать.

      – Вы имеете в виду антропологический поворот?

      – Не совсем. Это более позднее понятие. В начале столетия интонации были другие. Леви-Стросс выразился в духе Руссо: «Мы наконец-то имеем полный предмет антропологии – человечество в целом». Он говорил об открытии мира первобытного человека… И сразу поставил проблему, очень точно: кто эти люди для нас? Послушайте, как он говорит, это важно. Сейчас. Я скажу на память, но близко к тексту.

      – Единственный залог того, что, в один прекрасный день другие люди не обойдутся с нами, как с животными, состоит в том, что все люди сумеют осознать себя, как страждущие существа и воспитают у себя способность к состраданию, которая в природе заменяет законы, нравственность и добродетель.

      И чуть ниже: «обращаться с людьми, как с вещами – неискупимый грех».

      – Я напомню, несколько раньше Ницше выступил с тезисом сверхчеловека, которому чуждо сострадание. Отвратительно. Вина, сочувствие, сострадание к погибающим – страшная болезнь. Человек винящийся очень болен, поскольку свою слабость и беспомощность в мире еще и возводит в достоинство, в добродетель и, тем самым, «величается над животными». Такая странная логика, казалось бы, из сходных посылок. В первом случае человек радикально отличается от животных, устанавливает право своего господства, но и призывается к ответственности, к состраданию… В другом – человек уподобляется животным, стремится вновь открыть в себе животные инстинкты… Сознание европейца начинает двоиться. Здесь, пожалуй, главная проблема всего столетия: «кто», и даже «что» для меня, для нас другой человек? Человек другой веры, культуры, расы, пола, возраста, достатка, здоровья? Тем более, если он поселяется на соседней улице, а то на одной лестничной клетке. Мы видели, что в первобытной культуре в так называемых «стратегиях выживания» можно найти структурированные решения подобных вопросов. Означает ли это, что архаичные небольшие меньшинства лучше защищены, чем индивидуализированные большие технологичные сообщества? Будем смотреть. Еще есть вопросы?

      – Скажите, пожалуйста, а вы не родственник Розанова?

      Слушатели засмеялись.

      – Не родственник, просто однофамилец. До свидания.