Ницше и нимфы. Эфраим Баух

Чтение книги онлайн.

СКАЧАТЬ фы – женщины в его жизни, забивающие его гений своими пронзительными голосами – земная месть этому, самому себя не выдерживающему своей гениальности, существу во плоти и крови.

Эфраим Баух

      Прелюдия. Опус №1

      В паутине снов

1

      Я – Ничто, по-змеиному свернувшееся кольцом, – головой к ногам.

      Я еще могу не быть.

      Я еще это воспринимаю с небесной легкостью несуществования.

      Я плаваю в ковчеге абсолютного равнодушия – комочек бездыханный и безъязыкий.

      Мое Начало зажало змеиное жало впившегося Ничто – моего Конца.

      И в то же время в этой слитности я, как никогда раньше, ощущаю отъединенную, полную самой собой свою личность, ту, подобную твердой косточке собственную сущность, которую у меня никто и никогда не сможет отнять.

      Эта наполнение самим собой, вероятно, может возникнуть только в неволе, в этой пропахшей лекарствами палате с намертво законопаченными окнами, по сути, в каменном мешке. Это для меня явно новое неизведанное, впервые в моей жизни пришедшее и ощущаемое чувство, и неясно, откуда оно явилось.

      Вам ли, профессора, набитые университетской чушью, понять, что это за феномен – сны.

      Именно, сны потрясают своей прерывностью, прозрачностью, внезапной бездыханностью, мгновенной вспышкой потустороннего мира.

      Эти вспышки, ослепляющие прозрениями, стали стилем моего письма.

      Повторность фрагментов, и тем не менее, нечто новое, порождает открытое мною "вечное возвращение" того же самого, а вовсе не тавтологию.

      Сны – отдушина или удушение?

      Меня, Фридриха-Вильгельма, вырвал из сна удушающий страх. Волосы встали дыбом. Мозг точила мысль примитивно четкая и убойная – живое рождается из мертвого и возвращается в мертвое.

      Как омерзительные "дважды два-четыре".

      Неорганическое объемлет органическое.

      Мертвое повторяется дважды, – неумолимое, всеохватное, обложившее навек. Живое – один раз, короткий миг, первый вдох и последний выдох, мимолетный луч света в плотной, не сдвигаемой, урчащей от собственного непонимания этих утробных механических звуков, слежавшейся, черной дыре – в Ничто.

      Вынырнуло, витком из подсознания, это мертвое, хотя и красиво звучащее слово – энтропия. Знак абсолютного исчезновения, несущий, как наседка, семена грядущей всеобщей гибели. Энтропия, замыкающая саму себя долгожданным "концом", всеобщим Зиянием, поглотившим мгновенное Сияние.

      Тьма поглотила свет моего существования в духе, не обычный свет, а со звоном в ушах как перед обмороком, мороком, страхом исчезновения, и в то же время с непереносимой жаждой этого света.

      Не меньше потрясает явление тьмы. Несут ее огненные кони, в детстве моем унесшие Илью-пророка на небо вместе с моей верой в Бога. Устанавливается тишина с запахом степных трав, влажным дыханием колодцев, звуком льющейся воды или самой жизни, ведь вода – реальный, бодрящий звук жизни. Тьма эта требует себе законное место в порядке Вселенной и душе человеческой.

      Вот и сейчас, в дремотном состоянии, различаю в углу палаты смерть. Она скалит зубы, она всегда таится за портьерой, как пробравшийся под покровом тьмы и ставший завсегдатаем палаты вор. Выгнать ее никто не может, ибо здесь повелевает она и привычно, позевывая, закрывает каждому счет. С каким легкомыслием в "Заратустре" я восхвалял "смерть вовремя". Вот, время пришло, и я как утопающий, дергаю руками и ногами, чтобы остаться на плаву. Тупые эскулапы этой обители скорби принимают это за судорожную агрессивность сумасшедшего. Ядовитые мухи безбоязненно обсиживают мое лицо, глазницы, усы. Ядовитые черви гложут мое сердце. А я изо всех сил сопротивляюсь самому себе, тому, кто так бесшабашно, не задумываясь, призывал себе по молодости – смерть.

2

      А всему виной тот иудей, Иисус, Распятый, который слишком рано умер: гнала его тоска к смерти. О, как я ощущаю его иудейскую скорбь и слезы, как завидую его участи, я, внешне браво отрицающий право на существование всего перезревшего и гниющего на Древе жизни. Я обливаюсь слезами, ибо не могу смириться с тем, что он сам обрек себя на крест. А ведь мог остаться на Тивериадском море, или уйти в пустыню. Дожил бы он хотя бы до моих лет, отрекся бы от своего учения, ибо был достаточно благороден.

      Иисус это вовсе не христианство, как и я, оболганный, выброшенный из жизни, доживающий, как непогашенный окурок, ожидающий быть раздавленным пятой смерти, вовсе не ницшеанец.

      Разве это не цепляние за последние крохи жизни, когда я в "Заратустре" патетически желаю, чтобы моя, с позволения сказать, добродетель, мой истаивающий дух, горели, как вечерняя заря над притихшей в благоговении перед приближающейся Тьмой – землей?

      В СКАЧАТЬ